Николай Лейкин - Рыболовы

— И дѣвки были… Дѣвкамъ на полтину пряниковъ, на тридцать копѣекъ орѣховъ, а ужъ пива что! Ты знаешь-ли, вѣдь онъ вчера два ящика пива споилъ всѣмъ.

— Охъ, не разсказывай!

— Закусокъ разныхъ въ жестяныхъ коробочкахъ привезъ, шесть бутылокъ вина — и ничего этого не хватило. Яичницу я ему стряпала, уху варила, грибы жарила, раковъ кипятила. И Боже мой, что у насъ тутъ вчера было! Вотъ не знаю, чѣмъ сегодня обрадуетъ. Утку ему сейчасъ буду жарить, что онъ вчера у меня убилъ.

— Анисья! Ставь самоваръ! — опять послышался въ избѣ хриплый голосъ.

— Да ужъ поставленъ, поставленъ, — откликнулась баба. — Сейчасъ закипитъ. Подамъ.

Изъ избы выбѣжалъ мальчишка въ красной рубахѣ, босой и безъ шапки.

— Куда ты, Ванюшка?

— Къ кабатчику! За ромомъ! Петръ Михайлычъ послалъ! — крикнулъ мальчишка, махнулъ въ воздухѣ рублевой бумажкой и пустился бѣжать.

— Опять, стало быть, чудить будетъ, — улыбнулась баба, покачала головой и направилась въ избу.

Въ избѣ, на старинномъ краснаго дерева диванѣ съ клеенчатымъ сидѣньемъ и съ деревянной спинкой сидѣлъ пріѣхавшій изъ Петербурга охотникъ Петръ Михайлычъ. Это былъ плотный мужчина купеческой складки съ рыжеватой подстриженной бородкой на рябоватомъ лицѣ, сильно опухшемъ отъ вчерашняго пьянства. Рѣдкіе и мокрые послѣ умыванья волосы, только сейчасъ расчесанные, прилипли у него къ вискамъ. Смотрѣлъ онъ на свѣтъ щурившись и покуривалъ папиросу. Передъ нимъ пыхтѣлъ на столѣ самоваръ и стояла полубутылка простого кабацкаго рома. Петръ Михайлычъ былъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ и въ войлочныхъ туфляхъ на босую ногу и говорилъ вертѣвшемуся передъ нимъ егерю:

— Вотъ, братъ, Амфилоша: хорошее-то вино вчера зря вылакали, а теперь приходится за кабацкій ромъ приниматься. Садись къ столу, голова.

— Благодаримъ покорно, Петръ Михайлычъ, а только мой совѣтъ вамъ — не очень съ утра-то на ромъ наваливаться. Лучше послѣ.

— Отчего? — спросилъ охотникъ.

— Какъ: отчего? Какая-же послѣ этого будетъ охота, ежели вы съ утра въ градусъ придете! Вѣдь на охоту надо идти, а выводки-то куропатокъ у меня въ четырехъ верстахъ отсюда.

— Чудакъ-человѣкъ, да вѣдь опохмелиться-то надо-же послѣ вчерашняго. Вѣдь башка трещитъ.

— Мой совѣтъ, лучше опохмелиться стаканчикомъ водки и закусить огурчикомъ или яишенкой. Сказать Анисьѣ, такъ она живо на шесткѣ яичницу сварганитъ. Право слово, выпейте лучше простой водки, а ромъ вѣдь онъ ослабляетъ. Не въ себѣ будете.

— Хмъ… Ты говоришь: водки. А водка у насъ есть или посылать надо?

— Съ пару-то стаканчиковъ и у меня найдется — одинъ про васъ, а другой про меня. А ужъ потомъ чайкомъ съ лимончикомъ запьемъ, только безъ рому, яишенкой закусимъ и, благословясь, въ путь. Послушайтесь вы меня.

— Водки-то-бы дѣйствительно хорошо. Ну, давай.

— Стряпать, что-ли, яичницу-то? — послышался изъ-за перегородки женскій голосъ.

— Стряпай, стряпай, Анисья, — отвѣчалъ егерь, досталъ изъ кармана ключъ, полѣзъ въ стоящій въ углу сундукъ и досталъ оттуда бутылку съ остатками водки. — Даже и съ три стаканчика найдется, — прибавилъ онъ, посмотрѣвъ бутылку на свѣтъ.

— Вотъ и ладно. Садись.

Егерь хотѣлъ было сѣсть, но вспомнилъ и сказалъ:

— Тамъ мужикъ Степанъ васъ дожидается на дворѣ. Спрашиваетъ, когда обратно на желѣзную дорогу поѣдете.

— А! Стаканъ? Да что ему такъ загорѣлось? Будетъ день и будутъ мысли.

— Вотъ и я то-же самое ему сказалъ, а онъ лѣзетъ: доложи, говоритъ,

— Я здѣсь, батюшка Петръ Михайлычъ! — послышалось изъ кухни. — Съ здоровьемъ вашу милость пришелъ поздравить. Прикажите войти.

— Или услыхалъ, что водку люди хотятъ пить? Войди, войди, чертова игрушка.

Вошелъ мужикъ Степанъ и поклонился.

— Чай да сахаръ вашей милости. Съ здоровьемъ честь имѣю васъ поздравить, — заговорилъ онъ.

— Ты зачѣмъ пришелъ-то?

— А узнать, когда, ваша милость, на желѣзную дорогу ѣхать изволите. Ежели сегодня утречкомъ, то нужно приготовить лошадь, потому она у меня на лугу.

— Лошадь! Чудакъ-человѣкъ, я еще и на охотѣ не былъ. Или тебѣ такъ ужъ очень выжить меня хочется?

— Зачѣмъ выживать, Петръ Михайлычъ? Мы такому охотнику завсегда рады, вы у насъ господинъ, можно сказать, на рѣдкость, а долженъ-же я свое дѣло справить, ежели вы изволили подрядить меня, чтобы и обратно васъ на желѣзную дорогу отвезти.

— Ночью сегодня поѣду. Справляйся къ ночи.

— Вотъ и отлично. Стало быть я и лошадь въ ночное пускать не буду. А ужъ такъ я кляну себя, Петръ Михайлычъ, что я на вчерашній пиръ къ вамъ не попалъ! Дуракомъ себя называю.

— Да ты дуракъ и есть.

— Это точно, ваше степенство. Жерди лавочнику съ рѣки возилъ. А какая заработка?

— Нѣтъ, ты и такъ дуракъ, безъ этого дуракъ.

— Пусть будетъ по-вашему, ваше степенство, — улыбнулся мужикъ. — А вотъ водочки мнѣ поднесите стаканчикъ, чтобы съ здоровьемъ вашу милость поздравить.

— Водки, братъ, мнѣ и самому мало. Тутъ только мнѣ да егерю.

— Да вѣдь въ одинъ монументъ къ Астахову въ кабакъ спорхать можно.

— Нѣтъ, ужъ ты пей ромъ. Вотъ ромъ, есть.

— Ну, ромъ, такъ ромъ. Доброму вору все въ пору, ваше благоутробіе.

Петръ Михайлычъ сталъ наливать ромъ въ стаканчикъ. Запахло жаренымъ масломъ. Егерь, уходившій въ это время въ сосѣднюю комнату, явился со сковородкой яичницы на таредкѣ. Сзади его Анисья несла огурцы на тарелкѣ. Черезъ нѣсколько минутъ всѣ выпили.

— Важно! — говорилъ Потръ Михайлычъ, потирая ладонью желудокъ и прожевывая огурецъ.

— Кушайте, кушайте яишенку-то, пока горяча, — предлагалъ ему егерь.

— Вотъ на ѣду-то меня и не тянетъ. Поѣмъ. Куда торопиться! Вишь, она какъ еще горяча, яишница-то, даже кипитъ въ ней масло.

— Меня самого, ваше степенство, на ѣду никогда не тянетъ на утро, коли я съ вечера загулялъ, — сказалъ мужикъ и прибавилъ: — Да оно и лучше. Водка безъ ѣды всегда ласковѣе пьется. А только, ваша милость, безъ второго стаканчика нельзя, — улыбнулся онъ, — поднесите ужъ и второй. Вѣдь я въ двухъ сапогахъ хожу. Да и сами-то вы…

— Амфилотей! Найдется мнѣ тамъ въ бутылкѣ еще стаканчикъ водки? — спросилъ егеря охотникъ.

— Найтиться-то найдется, Петръ Михайлычъ, а только лучше-бы вы спервоначалу яишенки…

— Ахъ, ты, Господи! Ну, чего ты меня оговариваешь! Чего подъ руку говоришь! Терпѣть я этого не могу.

— Да вѣдь на выводковъ намъ идти надо, — вотъ я изъ-за чего.

— И на выводковъ пойдемъ. Все будетъ… А только не говори мнѣ подъ руку. Черезъ это самое у меня икота всегда дѣлается.

— Да вѣдь я къ тому, что еще утро. Лучше-же мы въ дорогу съ собой фляжечку захватимъ и на легкомъ воздушкѣ въ лѣску…

— То само собой. Наливай.

Мужикъ бросился наливать Петру Михайлычу остатки водки, а себѣ ромъ.

— И чего ты, въ самомъ дѣлѣ, ихъ милости, Петру Михайлычу, препятствуешь? Какую ты имѣешь праву? — обратился онъ къ егерю.

— Ну, ну, ну! Не тебѣ меня учить политикѣ! Я тридцать пять лѣтъ съ господами охотниками. Я егерь, прирожденный егерь, а ты мужикъ, сиволдай, — огрызнулся на него егерь. — Я съ графами да съ князьями бывалъ.

— И я графа Льва Петровича возилъ. Чего бахвалишься!

— Стаканъ! Оставь его! Не суйся! — крикнулъ на мужика охотникъ. — Пей.

— Еще разъ съ здоровьемъ, ваша милость, поздравляю! — сказалъ мужикъ и выпилъ стаканъ.

Выпилъ и охотникъ. Въ головѣ его уже порядочно шумѣло. Егерь опять приступилъ къ нему:

— Съѣшьте вы хоть кусочекъ яишенки-то. Иначе зачѣмъ было и требовать ее?

— Ты требовалъ. А я ни въ одномъ глазѣ… Вотъ ежели-бы раковъ…

— Да не желаете-ли, ваша милость, я сейчасъ побѣгу и скажу, чтобы мальчишки ловили въ рѣчкѣ? — засуетился мужикъ. — Вѣдь у насъ только для господъ и ловятъ.

— Ваше степенство! Петръ Михайлычъ! Когда-же на выводковъ-то? — строго крикнулъ егерь. — Кушайте тогда чай, коли яичницу ѣсть не можете, одѣвайтесь да я пойдемте. Собачка по васъ плачетъ, ружье стонетъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… — заговорилъ охотникъ. — Экій какой ты, Амфилотей, ретивый!

— Да вѣдь надо-же хоть одну птицу убить, коли на охоту пріѣхали. А ты, мужикъ, пошелъ вонъ!

Егерь взялъ за плечи мужика и выпихалъ его за дверь.

Уже было около одиннадцати часовъ утра, а Петръ Михайлычъ все еще не могъ выбраться изъ охотничьей сборной избы въ лѣсъ на охоту. Впрочемъ, онъ уже одѣлъ брюки и высокіе сапоги, перетянутые ремнями выше колѣнъ, и наполнилъ водкой охотничью фляжку. На столѣ стояла уже новая, на половину выпитая бутылка водки, и самъ Петръ Михайлычъ, хвативъ на старыя дрожжи нѣсколько стаканчиковъ, былъ уже изрядно пьянъ. Егерь пересталъ и звать его въ лѣсъ на выводковъ куропатокъ, а бродилъ изъ угла въ уголъ и бормоталъ:

— Такъ я и зналъ, такъ я и предрекалъ, что эти выводки доктору Богдану Карлычу достанутся. Какой вы теперь охотникъ! Вамъ теперь не дойти до выводковъ-то!