Роман Карцев - Приснился мне Чаплин...
Сколько было народу на его похоронах! Артисты, писатели из Одессы, Ленинграда. Он лежал весь в цветах от поклонников в Театре эстрады, где начинал тридцать лет назад.
Мы сыграли с ним десять спектаклей, почти пятьсот миниатюр Жванецкого. Тридцать лет мы выходили на сцену вместе, а сейчас я лечу в самолете один, выхожу на сцену один… И мне очень трудно без Вити… мне пусто без Вити. Но я выхожу, чтобы продлить жизнь жанру, которому он отдал жизнь. И когда, выйдя на сцену, я говорю о Вите, где бы это ни было – в Америке, в Израиле, в Германии, в Ленинграде, в Киеве, в Одессе, – зал замирает…
Мы и они
В советские годы я представлял себе нашу жизнь так. Существует Политбюро, которое снабжается всем – едой, дачами, поездками на Запад и так далее. Вокруг друзья, родственники, соученики, охрана, помощники, повара, шоферы, электрики. А у них тоже дружки, дети…
Следом идет ЦК. У них у всех свои родственники. И в республиках та же обойма – квартиры, машины, поездки за границу. За границей тоже друзья: болгары, чехи, венгры, немцы, кубинцы… И у них дети, жены…
Затем генералитет. Дети, друзья, адъютанты, полковники, у которых тоже кое-кто. Флот, авиация, космос. Закрытые города под Иркутском, Красноярском, Новосибирском. Мы бывали в этих городках, покупали костюмы, обувь, сигареты.
Дальше обкомы. Дачи, пайки, родственники, друзья. Банкеты, повара, прогулки на катерах, охота, шашлыки. Неподалеку прокуратура, милиция, директора магазинов – «закромов Родины».
Потом горкомы – то же самое, только чуть поскромнее. И у них, понятно, родственники, друзья…
А еще комсомол, где все то же: поездки за границу, пайки, санатории, лыжные базы Домбая…
Чуть не забыл поликлиники и больницы Четвертого управления: отдельные палаты, импортные лекарства, импортная аппаратура…
Это получается почти вся страна.
И только несколько человек выходят на Красную площадь, протестуя против ввода войск в Чехословакию. Их сажают, высылают, а страна продолжает воровать, кроме разве что инженеров и учителей (которые так и живут до сих пор).
Я один раз в жизни видел кремлевский паек. Три забитых до отказа холодильника. Там было все – вырезка и икра, джин и виски, импортные сигареты и фрукты, пиво и боржоми… Все, что необходимо для борьбы с капитализмом.
А партийные съезды! Дубленки, костюмы, сервизы, французская парфюмерия!..
Однажды я жил в гостинице «Москва» во время съезда. На одном из этажей размещались магазины: брюки и рубашки, женское белье, пальто и шубы, галантерея, сигареты… Буфеты ломились, бутерброд с икрой стоил 50 копеек. Продавали дефицитные товары по мандатам. И «слуги народа» на тележках тащили это добро на почту (она была тут же, в гостинице) и отправляли во все республики СССР. А вечером после заседаний начинались возлияния, и в номерах орали: «Мы наш, мы новый мир построим – кто был никем, тот станет всем!» Стали…
Пришла как-то в Одессу депеша – отправить нас на встречу Нового года в Барвиху, в подмосковный правительственный санаторий. Я, как и многие, люблю встречать Новый год дома, но в подобных случаях желание в расчет не принимается. Нас с Витей посадили в самолет, в Москве поселили в отеле «Варшава», приказали ждать сигнала. Потом за нами заехала «Волга». По дороге – красота: лес, голубые ели…
В концерте должны были участвовать солист Ансамбля песни и пляски имени Александрова, какой-то фокусник, конферансье, которому сказали не шутить, и мы – юмористы.
В большом зале стояли столы буквой П, огромная елка, а за ней сцена – вернее, помост. Все сделали так, чтобы артистов не было видно…
Мы попросили убрать елку в сторону, но вдрызг пьяный электрик заявил, что у него не хватает шнура, послал нас подальше – и ушел. Тогда мы с певцом сами передвинули елку. Хотя лучше бы они нас не видели, а мы – их…
В половине двенадцатого мы поднялись наверх, где в гостиной члены ЦК с женами играли в домино. Многие нам были знакомы по портретам (правда, в жизни они выглядели гораздо хуже). Там были все, кроме Брежнева, который тогда болел. Без четверти двенадцать все сидели за столами. Без десяти все слушали приветствие товарища Подгорного советскому народу. Сам Подгорный сидел тут же и слушал себя. Дальше – гимн, куранты. Мы сидим сбоку, пить нельзя. Выбрали тамаду (им стал маршал Баграмян), и пошло.
Сначала выступает первый секретарь ЦК Компартии Украины – по-моему, тогда это был Шелест. Он начинает:
– Товарищи! Только что мы прослушали яркую речь товарища Подгорного, где он сказал…
И он почти полностью повторяет то, что сказал Подгорный.
Затем слово дают первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии. Он заявляет:
– Только что мы услышали речь товарища Подгорного, который вдохновенно сказал…
И он тоже повторяет текст Подгорного, предлагает выпить за Брежнева, за советский народ…
Слово – первому секретарю из Узбекистана. Все повторяется.
Мы сидим. Рядом – зажаренный поросенок, икра красная и черная…
После паузы выскочил конферансье, объявил певца – жидкие разрозненные хлопки.
Первые секретари из Азербайджана, из Латвии, те же тосты:
– Мы прослушали яркое выступление товарища Подгорного…
Тамада не выдержал:
– Что-то мы устроили партсобрание! – и предложил конкурс на лучший тост.
Выскочил конферансье, объявил нас.
Я, задорно:
– Есть у нас грузин, Авас! И доцент тупой!..
Такой тишины мы в своей жизни не слышали! Это они так приняли «Авас», который всюду шел на диком хохоте – у нас, в Венгрии, в Румынии…
А вот после нас объявили тост первого секретаря ЦК Компартии Грузии. И тут уже стоял такой хохот, что он, бедный, не мог говорить, сам расхохотался, сказал, что в Грузии нет имени Авас, и предложил выпить за Брежнева…
И, наконец, тамада дал слово ветерану – члену партии с тысяча девятьсот не помню какого года. Под руки вывели старичка, который стал говорить по-французски. Говорил минут двадцать, потом очнулся и перешел на русский. Тамада объявил его победителем, вынесли торт – метра два в диаметре. Это была копия Кремля – с собором, Царь-пушкой, шоколадным караулом…
Мы с Витей зашли в буфет, купили блок «Мальборо» за три пятьдесят, коньяк «Наполеон» за восемнадцать рублей. Жутко напились, мне было плохо. До сих пор тошнит…
Мой роман с кино
Скажу сразу: кино для меня – это хобби. Никогда не пойму этого вида искусства – его прелести, его тонкостей. Да и попал я в кино случайно. Но ничуть об этом не жалею.
Я снимался в неплохих фильмах, потому что мог выбирать, и даже несколько сценариев известных режиссеров отверг, причем оказался прав – фильмы не получились. Исключение – «Из жизни отдыхающих» Николая Губенко: роль, которую он мне предлагал, блестяще сыграл Ролан Быков. Но я тогда репетировал у Михаила Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!» и был поглощен этим трудным спектаклем, а работать на два фронта я до сих пор не умею.
В кино сценарий меняется каждые пять минут, и никто (по-моему, даже сам режиссер) не знает, чем все это кончится…
Кино – это искусство режиссера, сценариста, оператора, гримера – и чуть-чуть актера. Актеры-профессионалы знают, где опустить глаза, они видят и чувствуют камеру.
Кино – это монтаж. Здесь доделывается все, что не получилось и что получилось. Здесь колдует режиссер.
Кино – это дубляж. Самое муторное дело, между прочим: попадать в свою же речь, в свою интонацию, в тон партнеру. Просто пытка! В дубляже, кстати, можно спасти и бездарную игру. Что и делают нередко хорошие актеры.
Телефильм «Волны Черного моря» по Валентину Катаеву снимали на киевской студии, и все же результат, по-моему, замечательный. Настоящая Одесса, точный юмор.
Я играл эпизод – администратора цирка, который совершал прыжок с пятиметровой вышки в горящую яму, чтобы заработать денег, спасти детей и семью.
Хоть когда-то я и занимался акробатикой и прыжками в воду, но прыгать в огонь отказался. И тогда пригласили дублера Мишу, который даже вблизи был похож на меня, и он согласился за гроши рисковать жизнью. Видимо, у него тоже были дети. А может, он так любил кино?..
На крутом черноморском обрыве поставили столб высотой метров в пять, соорудили на нем площадку, на которой стоял в специальном костюме прыгун Миша, то есть якобы я. Внизу вырыли яму, залили мазутом. А вдали стояла пожарная машина. Скомандовали «Начали!», подожгли мазут. Барабанная дробь… Но мазута налили больше, чем нужно. Из ямы вырвалось пламя, не то что прыгнуть – снимать было невозможно! Ветром огонь перекинуло на столб, который стал гореть как спичка. Наверху заметался Миша. То, что он кричал, по-моему, было покрепче мата…
Все произошло в считаные секунды. Столб начал крениться и падать в яму. Закричали: «Пожарник! Пожарник!» Кто-то сказал, что он обедает. Да и вообще, у него нет воды… Откуда ж он знал, что загорится!..
Догадались – схватили одеяло: «Прыгай, Миша!» Он прыгнул – и тут же столб бухнулся в горящую яму…
