Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Не поможет. Мужики там вроде и ничего сидят; правда, самая главная у них женщина… Без инициативы ребята. Разворотливости нет в них. Дело, знаете, житейское, помер, допустим, человек. Где гроб сколотить, крест или звездочку в приклад? У меня, на фабрике, приспособились. И отказать не могу. Говорю: вы кресты-то хоть по частям выносите, не в собранном виде, мы же игрушки делаем, не кресты. Когда вам нужна лошадь?

— Я помощников должен еще найти.

— Тогда позвоните, медлить не советую. С почты позвоните.

— Понял. Еще раз спасибо вам, Степан Степанович!

— Хотите, покажу вам, уважаемый Павел Иванович, чем мы, собственно, занимаемся?

— Признаться, я любопытен, но боюсь отнимать у вас время.

Директор поднял глаза на круглые часы, висевшие высоко на стене, и сказал, что время у него сейчас как раз есть, позднее же он будет занят по горло.

— Промысел на этом месте, — сказал Степан Степанович, — существовал давно, здесь купец Семибратов содержал заезжий двор с мастерскими. Наемные мужики гнули дуги и колеса, чинили сани, ковали лошадей. Если по теперешним понятиям, то у Семибратова была как бы бензоколонка с гостиницей и полным техобслуживанием. После революции хозяйство купца было передано промкооперации. Ну, по-прежнему гнули дуги и колеса, а лет этак десять назад лошадиная справа стала никому не нужна. Тогда задумано было создать фабрику. Когда же я пришел сюда директорствовать, фабрика резала из осины подрозетники. Вот и все. Я подал мысль делать игрушки. Мысль одобрили, выделили нам соответствующее оборудование, и мы наладили производство матрешек. Следуйте за мной. — Они миновали гуськом темноватый коридор и уперлись в дверь, которую директор открыл своим ключом, пояснив, что в этой комнате у них нечто вроде музея.

Комната была сплошь заставлена шкафами, и за стеклом, сильно блестевшим от света, падающего через окно в торце, были сплошь игрушки, раскрашенные и нераскрашенные. Были здесь матрешки в сарафанах разных цветов и непохожие одна на другую обличьем, был здесь Буратино, большеротый и с выражением нагловатой хитринки в глазах, на пеньке сидел крокодил Гена с гармошкой… Особенно понравилась Павлу Ивановичу группа медведей, выполненная из дерева по сюжету перовской картины. Медведи с ружьями и рыболовной снастью вольно расположились вокруг костерка и вели беседу, типичную для охотничьего привала: один хвастал, другие слушали. Резчик добился предельной выразительности момента, и это было по-настоящему смешно.

— Вы знаете, отлично! — сказал Павел Иванович, имея в виду медведей. — А мастер кто?

— Представьте, десятиклассник. Он вечерами работает у нас. Мечтаю его к себе навсегда заполучить, но если мыслить шире, парню учиться надо.

— Правильно.

Еще в шкафах стояли резные самовары весьма тонкой поделки, портсигары, куклы, орлы с распростертыми крыльями, олени.

— Почему вы все это, — Павел Иванович повел рукой кругом, — лаком красите. Выглядит как-то оно…

— Вульгарно?

— Ну, это сильно сказано, пожалуй.

— Зато правильно. Глаз у вас точный, Павел Иванович, и замечание ваше верное. Уж пять лет, почитай, с торговыми организациями спор веду. Видите ли, резьбу, по идее, надо покрывать воском, чтобы играла фактура дерева, но не берет торговля вещи с таким покрытием: они требуют слишком тонкого обращения.

— Жаль…

— Конечно, жаль. А я все-таки приспосабливаюсь, нужда, она заставит; с универмагами, где есть сувенирные отделы, договариваюсь, чтобы брали у нас товар.

— И берут?

— Охотно. Самовары наши из рук рвут.

— А медведей?

— Не поставляем медведей, нет их на потоке — это уникальная поделка, для больших гостей предназначена.

— А каким же образом вы резчиков собрали?

— Длинная история. Сам ездил по деревням. Собирал, приглашал, упрашивал. Сейчас у меня их двенадцать. В основном, к сожалению, старики. Учеников набираю, чтобы ремесло это не ушло насовсем. Да я ведь вас, Павел Иванович, сюда привел не просто так, с прицелом, можно сказать, небескорыстно. Есть у вас знакомые художники? Хорошие?

— Есть, пожалуй…

— Нельзя ли мне с ними связаться при вашей помощи? Мне идеи нужны, оригинальность. Самовары по всему Союзу точат. Оленей — тоже. Да и медведей. Мне эскизы нужны, рисунки, а? Я мечтаю такой производить сувенир, чтобы ни у кого не было.

— Хорошо, я вам помогу, как могу.

— Вот спасибо. И тут директора позвали — секретарша сообщила с достаточной почтительностью, что на проводе опять область. Степан Степанович тепло пожал руку учителю Зимину, пообещав в другой раз показать ему фабрику, и они расстались.

Павел Иванович некоторое время сидел в садике фабрики под грибком, размышляя о том, что мир в общем-то не без добрых людей, что директор Степан Степанович в сущности — милейший и обходительнейший товарищ, не чиновник с холодной кровью, человек, одним словом. Это всегда приятно — встретить на своем пути порядочного человека. Кроме того, Степан Степанович неистово увлечен своим делом. На фоне директорских забот хлопоты насчет бани казались теперь пустыми и зряшными. Но тут Павел Иванович увидел отчетливо тяжелое лицо заместителя управляющего, своего банного приятеля, как тот уныло свистит носом и говорит, тяжко выдавливая слова:

— Трепаться мы все мастера. И не больше.

Павел Иванович заелозился на скамейке и через штакетник, пригнувшись, заглянул на улицу — не идет ли важной поступью там заместитель управляющего? Улица была пуста, и мысли учителя побежали по другой стежке. Перспектива вырисовывалась, если разобраться, в радужном свете, огорчало лишь то печальное обстоятельство, что за помощью надо обращаться опять к Евлампию. Беда!

Евлампий прятался в мастерской школы, в избушке за гаражом, темной и насквозь пропахшей солидолом. Прятался он там не один, а с Василием Гулькиным. Сидели они у окна и играли в шашки.

— Вот и свидетель явился! — возликовал Евлампий и тут же отвернулся. Узкая спина Евлампия наводила па грустную мысль, что ее обладатель несет в этой жизни непосильное бремя.

Гулькин тоже оживился:

— Я тут Евлаше уже два сортира поставил, совсем он не умеет играть. Он вообще ничего не умеет, ты заметил?

— Наоборот, я кругом слышу о том, что Евлампий Сидорович Синельников имеет золотые руки.

— Где это ты слышал?

— Все говорят.

— Это неконкретно.

Павел Иванович присел, вздохнувши, на табуретку, он понял, что скоро уйти отсюда не удастся, и свой разговор благоразумно оставил до подходящего момента.

В подслеповатое окошко, единственное здесь, косо падал свет и подрагивал квадратом на черном полу. Сквозь масляные пятна проступали восковые прожилки тесаного дерева. На полу, заметил Павел Иванович, ползла муха. Ползла она толчками, часто останавливалась и чистила крылья.

— Ты играй, не задумывайся, это бесполезно, опять я тебе сортир поставлю.

— А ты не хвастай.

— Я и не хвастаю.

— И не хвастай! — Евлампий ударил пешкой о доску. — Вот так сходим.

— А мы вот так!

Павел Иванович положил на теплый подоконник руку. Сквозь ржавые стекла виден был школьный двор, заваленный строительным материалом, дальше, на взгорке, была конюшня. Стены конюшни местами прохудились и были словно в неаккуратных заплатах, пришитых через край, штукатурка отваливалась кусками, обнажая серую вспученную дранку. Павел Иванович тотчас же вспомнил про горемычного борова Рудольфа, чья судьба была неопределенной. Павел Иванович собрался уже спросить у Евлампия насчет борова, но тот, заговорил сам, обращаясь к Василию Гулькину:

— Ты Гришку Горбачева знаешь?

— Их тут много, Горбачевых-то, полсела Горбачевых. Ты играй лучше, я тебе два сортира поставлю.

— А ты не хвастай! Гришка Горбачев эттова едет на мотоцикле. У него «Ява», красная такая «Ява». Глядит, пень на дороге. Ну, он газок-то сбавил, чтобы объехать. А сам думает: тут вроде пня отродясь не было. Да и не объехал, ударился. Переднюю вилку согнул. А он хоть бы тебе что: встал и в кусты убег.

— Кто?

— Рудольф, известно.

— Боров, что ли? — поинтересовался Вася Гулькин между прочим, напевая под нос себе.

— Боров, он и есть.

— Пропал боров, — сказал Гулькин.

— Почто это пропал? — Евлампию не нравилось, что Рудольф теперь животное бросовое, ведь повинен в его злоключениях был Евлампий. — Чего ему исделается?

— У животных, темный ты человек, нервы намного слабей наших, слабей даже, чем у тебя. Он наверняка гипертоником стал. Давление у него повышенное. Или пониженное. Один выход: поймать и заколоть, пока не поздно.

— Кто летом свиней колет, дурак колет!

— Отвести в город и продать мясо-то. Базар все съест.

— Это съест…