Гаральд Бергстед - Праздник Святого Йоргена
Ожесточение дало ему силу одним могучим ударом подчинить себе и первосвященников и богомольцев и в конечном счете принесло ему великую победу, почти столь же непостижимую, сколь и полную.
Осуществилось! Ха-ха-ха! Осуществилось! Один за другим святые мужи выходили вперед и падали на колени! Разум их молчит, а сами они падают на колени! На колени!
Микаэль прекрасно знал, насколько мелок человеческий разум: стоит человеку хоть немного разволноваться, как уже видно донышко, — донышко разума, мрак души, Звериный череп…
Он заметил, как, сидя на возвышении перед собором, они сначала просто обозлились на человека, прервавшего церемонию, потом пришли в ярость, когда увидели наглеца, осквернившего священную лестницу, потом пришли в замешательство, когда толпа дрогнула, удар можжевеловой палкой их ошеломил… ну, а чудо они проглотили как парное молоко!
О знатные господа, знатные господа! Обжоры вы ненасытные! Великие знатоки жизни и всего того, что называется жизнью. Такие толстокожие и такие неуязвимые! А вед и у вас есть слабое место, где вы не менее уязвимы, чем простые бедняки! И Микаэль знает ваше слабое место!
Найти слабое место у бедняка совсем нотрудно. Он весь состоит из слабых мест. Стоит только до него дотронуться, он вздрогнот и весь съежится! Лишь одно требование никогда не застанот его врасплох: покориться и умероть!
Бедняк знает, как пахнет смерть, хоть запах этот ему крайне неприятен; его будут душить, и он не станет поднимать из-за этого слишком много шума; в запасе у него всегда есть его последняя молитва, его святой Йорген, его деньги, скопленные на плащ, и чрезвычайно удобная вера его прабабушек, которая позволяет ему одной ногой стоять на небе, а другой в сточных канавах нашей грешной земли.
Вот здесь-то у святых мужей, самоуверенных, высокомерных и чванливых, было их самое слабое, самое уязвимое место. Благодаря своей жадности и умению обделывать всякие темные делишки, они набрались житейской мудрости и неплохо разбирались в делах мирских; что же касается религии, то здесь они были жалкими выскочками, великовозрастными, толстыми и беспомощными младенцами, которых мог надуть любой плут. Дело в том, что им давным-давно осточертели древние суеверия, столь милые сердцу их пра- и прапрабабушек, переходящие из поколения в поколение, жеванные-пережеванные и давно набившие оскомину. Эти суеверия казались им слишком наивными, слишком простонародными и убогими, — и господа первосвященники выбросили их на свалку. Святые мужи были просто выше этого, но ничего нового они из-за своей жадности так и не создали. И тот уголок их души, который обычно заполняет религия, превратился в мрачную кладовую, захламленную черепками древней веры, засыпанную прахом забвения и равнодушия и сплошь затянутую паутиной.
* * *И здесь сила была на стороне Микаэля Коркиса. Его религия была здоровая и полнокровная, овеянная могучими ветрами, дующими над землей. Смертельная опасность, которой он подвергался изо дня в день, научила его быть хитрым, как лиса, и беззаботным, как певчая птичка, чтобы спокойно балансировать на грани между жизнью и смертью, никогда не поддаваться страху и панике и в любой передедке сохранять присутствие духа. В минуты наивысшего духовного подъема, — вот как сегодня, на соборной лестнице, — он чувствовал себя таким же сильным, каким был Лютер в Вормсе [Лютер (1483–1546) — основатель немецкого протестантизма. На сейме в Вормсе стойко защищал свои убеждения перед католическими прелатами. ], словно на свете не существовало никого и ничего, кроме Микаэля Коркиса, а все остальное было лишь призрачной тенью каких-то картин. В такие минуты он становился сильным, несокрушимо, торжествующе сильным. Но иногда его охватывала огромная всепоглощающая слабость, и тогда ему казалось, что он сливается воедино с окружающим миром, со всей жизнью, а сам больше не живет, его больше нет, а есть только бесконечный, подобный смерти, счастливый покой, — вечный покой…
Он слышит, как звонят колокола, колокола его родного города, все вместе и каждый колокол в отдельности, звонят неистово, перебивая друг друга, дабы возвестить всем и каждому о его возвращении домой… Их благовест врывается в комнату и свидетельствует о том, что он сдержал свое слово, и вернулся домой в ореоле славы и величия, и заставил это осиное гнездо встречать себя флагами и колокольным звоном.
Микаэль глубоко вздохнул, вытер со щек следы слез, встал, расправил плечи, взял подсвечник и быстро прошел в соседнюю комнату, чтобы принять ванну, а потом поужинать.
Ожидание
Гроссмейстер отправился домой, чтобы подготовить Олеандру. Остальные шесть первосвященников собрались в большом зале, который незадолго перед тем служки наскоро привели в порядок.
Цирюльники перевязали капеллану разбитый лоб, и затем их отпустили.
Капеллан лежал на кушетке, обессиленный, с заплывшим глазом, и чертыхался.
Возле него стояли секретарь и казначей, понурые, сконфуженные, пот катил с них градом. Немного поодаль стоял хранитель сада и рассказывал всякие страшные истории о призраках и привидениях, которые являлись людям через сотни лет после своей смерти.
Возле двери, ведущей в ванную, замерли хранитель плаща, соборный эконом и хранитель лестницы. Они жадно прислушивались, приложив ухо к замочной скважине.
— Скоро ли он соскребет с себя грязь? — злобно пробормотал капеллан.
— Тс-с! — прошептал хранитель лестницы. — По-моему, он гремит тарелками.
— Наверно, жрет! — сказал главный капеллан.
— Слава тебе господи! — с облегчением промолвил секретарь, потирая руки. — Значит, он не привидение.
Но хранитель сада немедленно рассказал о Трольборгском призраке, который однажды съел три окорока и большой кусок лососины, съел вместе с костями и блюдом. В другое время этот рассказ вызвал бы дружный смех всех присутствующих, однако сейчас он произвел весьма тягостное впечатление.
Владыки первосвященники боязливо косились на стены, украшенные множеством фресок: «Йорген, проповедующий народу», «Йорген, застающий разбойников в тот момент, когда они прячут награбленное добро в подвалы знатных господ», «Супружеская ночь Йоргена», «Плащ Йоргена на позорном столбе» и «Бегство Йоргена» — святой бежит по улице, его преследуют стражники с копьями, кусают собаки, из окон и дверей на него злобно смотрят старухи.
Казначей стал гневно порицать гроссмейстера за малодушие и попустительство.
— А что же делать? — возражали ему остальныйе. — Бросить его в тюрьму или выгнать из города?
— Ну, этого он уже отведал сполна, — проворчал капеллан и сердито посмотрел на фреску. — В доброе старое время люди были и умней и решительней.
— Но в доброе старое время он не был призраком, — сказал кто-то.
— А теперь он призрак? Вздор!
— А вот посмотрим, вздор ли! Он только что исцелил одного калеку, а завтра исцелит их всех.
— Избави бог, — вздохнул казначей, думая о своих бухгалтерских книгах. — И что ему от нас нужно?
— Может быть, он прослышал о деньгах, что лежат у нас в подвале, и решил поселиться здесь до конца дней своих?
— А сколько он еще может прожить? — вздохнул казначей; бедняга был весь мокрый от пота.
— Где же гроссмейстер? — спросил кто-то.
— Дома: уговаривает Олеандру.
— Так не будет же она принадлежать духу?
— Еще как будет! — не без злорадства сказал казначей. — Ей ведь так хотелось стать невестой Йоргена! Вот она и стала!
— Ну, надо думать, он ей ничего дурного не сделает?
— Смотря, что вы называете дурным, — вмешался хранитель сада. — Восборгский призрак оплодотворил как-то за одну ночь экономку, судомойку и трех доильщиц. Лихой был призрак!
— Благодарю тебя, боже; что ты уберег мою невинную голубку Аврелию, — возопил перепуганный казначей.
* * *А между тем подружки невесты, разодетые в пух и прах, пропели свадебную песнь и чопорно расселись вокруг Олеандры. Олеандра была в подвенечном наряде и ждала, когда прибудет брачная карета, чтобы ехать в собор. Роза и Тимофилла находились в это время вместе с кормилицей Олеандры в священной роще, Давус дебютировал в роли герольда.
— Почему у вас такой кислый вид? — спросила Олеандра. — Ведь не в могилу вы меня провожаете! Мы будем часто видеться. Сидя в своем брачном покое, я кивну вам, когда вы будете проходить мимо собора.
— Господи, но ты, такая молодая и красивая, — заплакала Лилия, — обречена на вечное безбрачие и никогда не познаешь счастья любви.
— Вытри глаза, девочка, — сказала Олеандра. — Сидеть на коленях у какого-нибудь нахала и терпеть его объятия — избави бог от такого счастья!
Ох, уж эти заросшие щотиной вонючие рожи, которые так и норовят влепить тебе поцелуй! Бр-р! Нед уж, благодарю покорно. Я предпочитаю спать одна.
