Виктор Шендерович - Кинотеатр повторного фильма
Без курева после еды было плохо; промаявшись еще с минуту, Алямов не выдержал и пробрался к директору:
– Простите, у вас закурить не будет?
– Найдем. – Директор почему-то подмигнул и, встав, широким шагом направился к выходу. Алямов, пригибаясь, пошел за ним, шепнув Лене «извини». На ты они перешли еще на улице, после обеда.
Затянувшись, Алямов с наслаждением выпустил дым и благодарно кивнул директору, а тот, разминая узловатыми пальцами сигарету, вдруг заговорил о недостатке фондов, о трудностях с кадрами и еще о каких-то не очень близких Алямову материях. Дима рассеянно слушал, пытаясь угадать время отъезда. Он уже устал от всего этого.
– Вы уж повлияйте на Сергея Петровича, а то… – директор развел руки, выдавив из себя еще одну улыбку, – больно он с меня требует. Мы ж люди подневольные…
Алямов опять кивнул, что можно было расценить двояко: повлияет – или просто понял смысл просьбы. Это у Димы получилось как-то само собой, он даже не очень понял, о чем речь. «Интересно, что там с него Петрович требует?» – спросил было себя Алямов, но мысль эту до конца не додумал: раздача подарков завершилась. Месткомовская поздравила всех с Новым годом, детдом заулюлюкал в ответ, и кто-то крикнул «ура».
– Так! – директорский голос мгновенно снял все звуки. – Строиться по классам – и на самоподготовку! Восьмой класс убирает зал!
Он направился к сцене, а к Алямову, хихикая, робко подобрались несколько девочек.
– Здравствуйте! – сказали они, держась друг за дружку.
– Здравствуйте… – Димы пытался разглядеть в водовороте у сцены Лену, но видел и слышал только востроносую воспитательницу, строившую малых детей.
– Вы из Москвы? – выпалила самая смелая из подошедших. Остальные ждали с жадным интересом.
– Ну. – Алямов тоже ждал.
– А Пугачеву видели?
– Нет, – сказал Алямов.
– Жаль, – вздохнула девочка, – я от нее просто помираю.
Алямов улыбнулся как можно теплее. Произошла пауза.
– Можно я вам значок подарю? Спартаковский. Вы за «Спартак» – болеете?
Алямов пожал плечами. Петрович, Лена и месткомовская в компании директора вышли из зала и направились к автобусу. Ну, слава тебе, господи.
– Болеете?
– Да, – сказал Алямов, выбрасывая окурок. Он болел за ЦСКА, но соглашаться было легче.
– Нате. – Девочка решительно отцепила от костюмчика значок и протянула Диме. – Берите, берите…
– Спасибо.
– Пожалуйста. Вы к нам еще приедете?
– Наверное, приеду. – Надо было как-то заканчивать…
– Приезжайте.
Алямов посмотрел на девочек. Что-то неясное шевельнулось в нем.
– Спасибо, девчата. Ну, мне пора. Извините.
– А как вас зовут? – услышал он и обернулся.
– Дима.
– Приезжайте, Дима!
На дороге уже фырчал автобус.
3
Все складывалось как нельзя лучше.
Только начинало смеркаться; рука Алямова уже привычно и чуть крепче прежнего обнимала тонкое плечо, а Лена казалась взволнованной, что-то говорила про интернатских девчушек. Алямов слушал вполуха, и когда вдоль шоссе замелькали московские окраины, сказал негромко, словно эта мысль только сейчас посетила его:
– Слушай, ты никуда не спешишь? А то давай посидим где-нибудь?
Лена улыбнулась смущенно и благодарно, и Алямов уже успел подумать, что пойти надо будет в кафешку на Чистых Прудах, а потом завалиться к Пашутину и попросить его неназойливо слинять, – все это пронеслось в возбужденном мозгу точной шахматной трехходовкой, прежде чем он услышал ответ:
– Нет, Дима, ничего не получится.
– Почему? – Этого он почему-то совсем не ожидал.
– Меня дома ждут…
– Кто? – совсем уже глупо спросил Алямов.
– Гости. Муж, – просто ответила Лена.
«Так чего ж ты тогда, – возмутился кто-то в Алямове, – целый день мне голову морочила?»
– Жалко, – сказал он. Лена не ответила.
Автобус встал у светофора. Водитель щелкнул ручкой приемника; что-то заверещало, обрывки голосов и мелодий смешались в эфире и снова оборвались щелчком. Повисло молчание. Окаменевшая на чужом плече, его левая рука чувствовала себя идиоткой.
– Не сердитесь, Дима, – вернувшись на вы, улыбнулась учительница, и сквозь досаду Алямов пожалел, что не он ждет ее прихода, развлекая гостей.
– Что вы, Лена… – сказал он. – Муж – это серьезно…
Алямов шутил по инерции: разговаривать не хотелось. Тем более на вы.
– Спасибо за компанию! – сказала Лена, выходя у метро, а Алямов поехал дальше, слушая разговор Петровича с месткомовской о каких-то фондах, положении с обувью и одеждой…
«Вот тебе и “компле”», – с тяжелой досадой думал он. – Кретинизм. День впустую».
В институт Алямов заходить не стал, попрощался со всеми очень вежливо, и той же, что и вчера, дорогой отправился домой. Настроение было паршивое. В мрачных своих мыслях он чуть не проскочил гастроном, но, слава богу, вспомнил про колбасу, зашел и сразу, опытный боец, встал в очередь.
– Я отойду? – тут же спросила женщина, стоявшая впереди.
– Пожалуйста. А что там есть? – Алямов кивнул в сторону прилавка.
– Колбаса есть всякая; вареная есть… – Женщина начала прорываться к кассе.
– Ветчину днем не привезли, – обернувшись, пожаловался Алямову толстый дядька в шляпе. – Обещали – вечером привезут. Стою вот, жду.
– Понятно, – качнул головой Алямов, подумав, что где-то слышал сегодня похожую фразу… Где именно – он вспомнил уже на улице, когда шел к метро с добытой колбасой наперевес. Как он сказал, этот пацан?
«Да-да…» – Алямов вдруг отчетливо вспомнил утро, большеголового мальчика в «трениках», снизу, не отрываясь смотревшего в глаза, вспомнил свой ответ: «Раз обещали – значит, привезли».
«Ч-черт… – подумал Алямов, замедляя шаг по мягкому предновогоднему снегу, – а ведь не привезли. Надо же, как неудобно получилось…»
Какое-то незнакомое чувство овладело Димой. Сегодняшний день, пустой и странный, начал собираться в картинку, как мозаика.
Он вспомнил детей, бегущих в стареньких костюмчиках по колено в снегу, без шапок, к автобусу, который привез из далекой сказочной Москвы людей и подарки, вспомнил смутный разговор о нехватке фондов изолотую печатку на холеной руке воспитателя, вспомнил девочку, подарившую ему бесценный свой спартаковский значок, – и поморщился от незнакомого чувства…
«Надо бы сказать Савельеву: есть же шефский сектор, пускай наведет там порядок. Скинемся, купим парнишке чего-нибудь…» – подумал Алямов, уже втайне понимая, что ничего этого не будет, потому что у каждого своя жизнь, и есть дела поважнее.
Алямов еще раз вспомнил об учительнице, о своей неудаче, и подумал, что так бездарно угробить день – это надо уметь…
На первой же остановке вышло пол-автобуса, и два волосатых школяра внесли с собой снегопад и дум-дум-дум, стучавшее в здоровенном динамике. Дима мотнул головой, окончательно вытряхивая лишние мысли. Пора было возвращаться в свою опрятную, отлаженную жизнь. Автобус летел по белому предпраздничному городу, дома ждала любимая, в целом, жена; сегодня что-то должно было решиться с путевкой на Домбай.
Дима поднял воротник и шагнул к дверям: на следующей он выходил.
1987
ШЕСТИДЕСЯТАЯ ГОДОВЩИНА
Театральная быль
Раньше в нашем городе вообще театра не было – так жили. А потом обнаружилось: один член Политбюро идет по нашему округу, а встретиться с избирателями – негде… Ну и отгрохали под это дело наш сарай на тыщу мест: мозаика, люстры, ковры – полный версаль, только звук до галерки не доходит. Хотя с нашим репертуаром, может, это и к лучшему.
Ну вот. А пятого с утра театр уже на ушах стоит, потому что из обкома сообщили: этот, из Политбюро, на родину едет, хочет встретить седьмой десяток Великой Октябрьской вместе с земляками. Репертуар, понятное дело, на хер пошел, режиссер красный бегает, корежит его, болезного: он у нас вообще со странностями… В театре, как всегда, бардак: того нет, этого нет, и все орут на помрежа.
А днем приезжают эти… мастера спорта в штатском, все, как из одного магазина, в серых пиджаках. Сразу началось: сюда не ходи, туда не ходи… С трех часов к театру не подъехать уже – везде «кирпичей» понаставлено, словно не концерт вечером, а склад боеприпасов нашли и будут взрывать. А посреди всего этого идет прогон – ну тот еще прогончик, на живую нитку, праздничный монтаж, полная порнография… «Пиджаки» по сцене гуляют, как у себя дома.
Через полчаса такого искусства с примой нашей, Люськой Павлевич, случилась истерика – удивительно еще, как она полчаса продержалась: отказываюсь, кричит, работать в таких условиях, ухожу из театра… «Пиджакам» это все, как слонам Моцарт: не надо, говорят, нервничать, гражданка, у вас своя работа, у нас своя, и давайте не будем. В общем, часам к пяти главный уже не кричит, не курит даже, сидит, в пространство смотрит, чистый сфинкс. Перегорел мужик.
