Владимир Елистратов - Рассказы
Есть такой герой кельтского эпоса — Кухулин. Очень боевой и неистовый. Стоит на большом пальце одной ноги на острие копья, а второй ногой мечет другое копье в противнике. В пылу боя изо лба у него бьет струя крови и убивает врага. Ну и так далее. Страшный такой кельтский Вася. Страшный и ужасный.
Так вот по сравнению с Коляном, Кухулин — цыпа. Потому что Колян никого не пугает, он просто делает, как он выражается, «быструю зюзюку». Это очень быстрая и смертельная зюзюка, я знаю. По-другому она называется «хук слева».
Но главное, что Колян — добрый и очень-очень, по-настоящему, по-мужски любит своих Настоящих Друзей Славика и Юрца. Особенно он любит Славика, потому что Славик не очень большой и не слишком сильный. Славик — красивый (душой), трогательный и ранимый. И еще он не очень везучий, и многие все время норовят обидеть Славика. И поэтому Колян всегда заступается за него. Иногда он заступается за него впрок, на всякий случай. Например, один раз Колян вместе со своим шефом чеченцем Ахмедом прилетели в Норильск, в котором Славик никогда не бывал и вряд ли когда-нибудь побывает. После литра «Абсолюта» Колян вышел на центральную площадь Норильска и произнес речь. Он сказал:
— Норильцы и норильки! У меня есть самый лучший друг. Его зовут Славик. Вы его легко узнаете по очкам. Я предупреждаю вас, норильцы и норильки, если хотя бы один из вас обидит моего друга Славика, то я всем вам начищу р;ги и почикаю коки, у кого они, конечно, еще окончательно не отморожены в ваших заполярных Зажопинских Выселеках.
Примерно такую же речь Славик произносит во всех городах ближнего и дальнего зарубежья. Например, в Кривом Роге, где Славика никогда не было и не будет, он сказал:
— Криворожцы и криворожки! У меня есть друг Славик. Вы его узнаете по очкам. Если кто-нибудь из вас обидит Славика, то я сделаю так, что вы будете полностью соответствовать вашему нестандартному названию.
Красочны были речи Коляна на реке Яик (тут ясно, что он пообещал), в городе Яхрома, куда фирма Ахмеда поставляла партию швейцарских костылей. А уж речь, произнесенную на просторах реки Оби, я не решаюсь повторить.
Вот какой он, Сильный Колян.
Ну, что сказать о Красивом (душой) Славике?
Славик — поэт и философ. Поэтому во время походов всегда работает поваром. Если честно, он не очень любит стрелять в уток или ловить рыбу. Ему жалко убивать птиц, зверей и больших и маленьких селедок. Но готовить и есть он их любит.
Когда Славик готовит, он поёт. Когда плотно поест, философствует. После первого же подхода к канистре — плачет. Славик любит Голубое Небо, Свиную Тушенку, Прекрасную Даму, но больше всех на свете — Сильного Коляна и Мудрого Юрца.
Потому что самое прекрасное на свете — Настоящая Мужская Дружба.
Конечно, меняются времена. Юрец, Колян и Славик уже не те. Они давно уже не ездят в плацкартах, не клеют потрепанных проводниц, не пьют сивуху, пахнувшую когда-то сиренью. Вряд ли они согласятся прочавкать на веслах 200 км за три дня.
Юрец уже не ходит в одних бессмысленных ультрамариновых трусах, доставшихся ему от папы Арташеса, стирая их по два раза в день. Нет. В джипе у Коляна есть пакет с четырнадцатью сменами юрцовых трусов, ровно на неделю. Все трусы — разного цвета и все то ли от Гуччи, то ли от Версачче. Но разве это не Настоящие Большие Мужские Трусы?
Не тот и Колян. Не везде после литра он способен самостоятельно выйти на центральную площадь какой-нибудь Пизы или Болоньи и сказать:
— Пизцы и пизки! Болонцы и болонки! У меня есть друг Славик. Его легко узнать: он в очках и красив душой. Если хотя бы один из вас, кудрявых макаронников, тронет Славика, то я вам устрою такой п…ц по-болонски, что вы спагетти от равиоли не отличите!
Но разве не меньше любит Колян Славика? Нет, он любит его еще больше. Кстати, Славик несколько раз бывал в Пизе и Болонье, и его там никто не тронул.
Изменился и Славик. Он не может уже на спор слопать три банки тушенки, любит он не Прекрасную Даму, а свою жену Лёльку и своих двоих сыновей, которых он в честь друзей назвал Коляном и Юрцом. Плачет он теперь не после одного подхода к канистре, а от того, что канистра кончилась. Но разве не так же лучисты его глаза, светящиеся из-под очков и устремленные в Голубое Небо, Вечное, Чистое и Прекрасное, как Настоящая Мужская Дружба?!.
Ну что же, Юрец, Колян и Славик! Чего пожелать вам? Будьте счастливы, друзья! С вами ваша бибика, ваша канистра (которая не в счет), ваша смертельная зюзюка, трусы и ружье, очки и лодка. С вами Мудрость, Сила и Красота. А главное — Мужская Дружба, мудрее, сильней и прекрасней которой нет ничего на этом свете.
Агент 005
Все, что я расскажу сейчас — истинная правда. Изменены только имена. Да и то не все. Имена нельзя было не изменить. Почему — скоро поймете.
Итак.
— Золотые были денечки, — вздохнул Юрий Павлович, рассматривая в лунном свете торшера старые слайды 70-ых годов. На нем были массивные роговые очки, делавшие его глаза похожими на две большие голубые планеты. — Ты-то, конечно, Вольдемар, ничего не помнишь: маленький еще был.
— Почему, Юрий Павлович, — возразил я, — все я помню.
Юрий Павлович, которого все звали ЮПЭ, уже почти восьмидесятилетний лысый усатый старичок, толстенький и ростом не больше метра шестидесяти двух-трех, усмехнулся и хитро подмигнул мне:
— А если и помнишь, то ничего не знаешь.
— Чего это я не знаю, Юрий Павлович?
ЮПЭ отхлебнул коньяка, глубоко, как на приеме у врача, вдохнул, выдохнул и начал:
— Да, ничего… Совсем ничего. Но сейчас узнаешь. Сорок лет прошло. Да, ровно сорок… А через сорок лет можно и рассказать. Мне ведь, считай, по твоей милости орден Ленина дали. Вот так-то. Слушай, Вольдемар…
Но сначала я должен сообщить предысторию. ЮПЭ — полковник КГБ-ФСБ в отставке. В самом начале 70-ых годов он был советским резидентом в стране Алжир. Я с моими родителями тоже был в Алжире. ЮПЭ — официально — работал в посольстве. А неофициально — «резидентствовал». Отец преподавал русский язык в алжирском университете. А мама сидела со мной: было мне в 70-ом году пять лет.
Тут, простите уж, еще одна предыстория.
Детство у меня было нормально — коммунальное. Соседи — алкаши Петины. Тазы на стене в кухне. Пять штук в ряд. Наш второй слева. Алюминиевый, цвета рыбы. Велосипед «Орленок» в коридоре. Вадика Люлина, соседа-пятиклассника. «Велодрын» — предмет моей бессознательной зависти. Вадик меня дразнит Инфузорией Туфелькой. Я обижаюсь, потому что инфузория — это девчонка, к тому же еще — в девчачьей туфельке. А я — «настоящий мужик», как называет меня отец.
Мы: дедушка, бабушка, мама, папа и я — живем в одной, разгороженной на две, комнате. Сервант, диван, обеденный стол — все это я помню смутно. Самое ценное — пластинка про Хоттабыча, заезженная в семи местах. Я все время жду, когда Хоттабыч скажет Вольке ибн Алеше: «О несравненный Балда-а-а, ты прав, как всегда-а-а!» Это очень смешно. Я каждый раз задыхаюсь от смеха и шепотом повторяю, подражая Хоттабычу: «О несравненный Балда-а-а…»
Помню, однажды вечером отец пришел домой. То ли очень веселый, то ли очень встревоженный. Мама, оторвавшись от терки и морковки (для меня):
— Ну, что?..
— Камбоджа, — сказал отец.
— О Господи!.. А где это?
— Юго-Восточная Азия.
— О Господи!.. Там жарко?
— Плюс сорок пять.
— О Господи!.. Это точно? В смысле что — Камбожда?..
— Точно. Так что, — обратился отец ко мне, — полетим, Володька, с тобой в Камбоджу.
Очень хорошо. Я согласен лететь в Камбоджу. «Камбоджа» — это что-то круглое, разноцветное, веселое. И с яркими узорами, типа елочной игрушки. Или хохломской сахарницы, которая стоит у нас в серванте.
Через неделю, а может и через месяц (в детстве все это ой как неважно!) отец пришел вечером опять весело-озабоченный. Мама, оторвав глаза от вязания:
— Ну?
— Алжир, мать…
— О Боже мой!.. Где это?
— В Африке.
— Кошмар какой! Это же жарко.
— Не очень. Это северная Африка. Там сейчас плюс шестнадцать. Ну, Володька, едем в Алжир?
— А Кабомжа?
— «Кабомжа» отменяется. Там политический переворот. Летим в Алжир.
Интересно: «переворот». Я представляю, то в серванте бабушка перевернул хохломскую сахарницу. И ничего не понимаю. Ну и ладно. Алжир мне тоже нравится. Он большой, толстый, добрый, как папа Вадика Люлина Федор Антонович. Вадик — дразнила, а Федор Антонович все время дает то «ириску-сосиску», то «козью наку». Он так и говорит:
— На-ка тебе, мужчина, ирисскую сосиску.
Или:
— На-ка тебе, мужчина, козью наку.
А сам такой толстый, алжирный, добрый и улыбается.
Кончилась зима. Начались запахи, запахи. Зимой на улице их очень мало, весной много. Растаял снег, похожий на мокрую шерсть и пахнущий ею. Пришла весна, и сразу запахло мокрыми собаками.
Да, звуки тоже были. Заорали мартовские коты: как будто вынимают старые ржавые гвозди из заборов.
