Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин - Михаил Мишин
И все вокруг тоже:
— Какой Лелюш! Какой Лелюш!
И ткачиха мне тоже:
— Какой нахал!
Я ей хотел сказать, что я ни при чем, просто съемки такие — не видишь, куда руку кладешь…
Тут как раз снова изображение появилось. Только зря оно появилось, потому что звук пропал. Тут какой-то парик опять говорит:
— Это ж надо, какой монтаж! Прямо-таки рука Феллини!
И все опять:
— Рука Феллини! Рука Феллини!
И ткачиха мне опять:
— Это ваша рука?
Я говорю:
— Сказали же, рука Феллини.
И тут — бац! Пленка оборвалась. На самом интересном месте! Ну, свет зажгли — оказалось, это не обрыв пленки, а конец фильма. И всё жюри сидит как бы потрясенное. И я со всем жюрём тоже сижу вроде бы потрясенный.
И вот встает главный и говорит, что только что мы увидали интересный фильм самобытного мастера и надо об этом фильме поговорить и поспорить.
Ну, встает первая замша и начинает спорить, что ему тут сидеть было очень волнительно, потому что он тут увидел манеру Пудовкина.
Я ему хотел сказать, что, во-первых, не Пудовкин, а Пуговкин. А во-вторых, где он тут его видал? Я лично не видал.
Но тут встает второй, только не в замше, а совсем лысый, и говорит, что ему, наоборот, очень волнительно. Но не потому, что тому было волнительно, а потому, что он тут почувствовал Эйзенштейна.
Ну насчет Эйзенштейна — это я понял. У нас на участке его однофамилец работает; Гуревич. Так они все поговорили и поспорили. Снова встает главный и говорит: —А теперь, товарищи, хотелось бы заслушать мне ние общественности с шарикоподшипникового завода, для которой мы и создаем все наши произведения.
Тут ко мне все обернулись, смотрят, вроде бы им жутко интересно, что же я про ихнее кино скажу. А мне это и самому интересно.
Ну, вынимаю свою бумагу и говорю, что наш участок план по втулкам в прошлом квартале перевыполнил! И в этом тоже успешно претворяет. Чувствую, что они все жутко волнительно. Читаю дальше, про себестоимость, потом говорю, что ихнее произведение оставило во мне неизгладимый след. И что особенно взволновал меня образ Антонины, который воплощает в себе…
Чего он воплощает, я сказать не успел — входит в зал какой-то парень и что-то на ухо главному шепчет. И тот встает и говорит, что всем им бесконечно важна моя оценка образа Антонины, но только механик извиняется, потому что по ошибке вместо Антонины прокрутил нам кино из жизни вирусов, И потому, говорит, давайте сперва все ж таки посмотрим настоящую картину, а потом товарищ с шарикоподшипникового продолжит свой глубокий анализ.
Я сперва хотел сказать, что за один отгул два раза анализировать… А потом раздумал: кино-то бесплатно тоже не каждый день…
Ну, опять свет погас, музыка пошла, скрипочки… Замша опять бормочет:
— Ах, Феллини! Ах, Антониони!
А я рядом с ткачихой сижу мне это все сплошной Лелюш.
Лишь бы пленка ни рвалась.
Экскурсант
Меня тетка все к себе на дачу звала: приезжай, свежий воздух, опять же на огороде поработаешь.
Ладно, уговорила.
В выходной надел джинсы старые, футболку, поехал. По грядам поползал, в озере искупался, дров тетке наколол. Тетка, молодец, за ужином — как положено. By, я принял под грибочки, с утра еще настроение улучшил. Спасибо, говорю, тетка. Будь здорова.
Иду на станцию, сажусь в электричку, еду в город.
Приезжаю. На вокзале — давка, все с чемоданами, с узелками, Многие трезвые. Поносило меня по перрону, помяло и на привокзальную площадь выбросило. Прямо к автобусу. Но не к нашему, а к интуристовскому. Их сейчас в городе тьма. Понятно, летний сезон. За границей сейчас только наши послы остались, а все иностранцы — здесь, под видом туристов.
Пробираюсь мимо ихнего автобуса к своему, как вдруг налетают на меня человек тридцать, обступают, по плечам хлопают, «Джек!» кричат.
— Вы чего говорю ребята? Лишнего взяли, что ли?
Они не слушают, орут, жуют, все, как я, в футболках старых, джинсы заплатанные — сразу видно, из зажиточных семей народ, бурила.
Я только рот снова раскрыл, как из автобуса еще одна выскакивает. Тоже вся в джинсах, но уже без заплат — переводчица, значит.
Тоже «Джек!» кричит, ко мне подскакивает и по-английски шпарит. Ну я вспомнил, чему меня в школе учили, и на том же английском отвечаю:
— Данкешон!
На всякий случай перевожу:
— Чего прицепилась?
А она с улыбочкой:
— Да-да, — говорит, — я очень рада, что вам нравится наш язык, но только пора ехать в отель.
Эти все услыхали, тоже закричали: «Отель, отель!», меня в кольцо и — в автобус. Переводчица впереди уселась, а остальные иностранцы — кто куда. Кто песни поет, кто целуется, кто смирно сидит, уважая местные обычаи.
Я говорю:
— Ребята! Пустите меня отсюда, потому что мне завтра на работу в полшестого вставать.
Они как захохочут. «Джек!» — кричат и пальцами себя по шее щелкают. Уже наши жесты успели перенять.
Тут автобус поехал.
«Ладно, — думаю, — у гостиницы выйду. Дай пока хоть город посмотрю». Еду, смотрю. Своеобразный у нас город, оказывается. Шпили какие-то, купола. «Надо, — думаю, — будет ребятам показать».
Вот автобус тормозит, дверь открывается. Эти все орут: «Отель! Отель!»
Я так вежливо говорю:
— Спасибо, джентльмены, за поездку.
Они опять не слушают, опять меня в кольцо, и в гостиницу. Там нас уже администратор встречает.
Я — к нему.
— Товарищ, — говорю. — Пошутили — и хватит! Давайте я отсюда пойду, потому что мне завтра в утро выходить.
А переводчица администратору говорит:
— Вы не удивляйтесь. Этот от самой границы все пьет уже и родной язык забыл.
И переводчица двоим чего-то по-английски шепнула, которые поздоровее. Те говорят: «Йес!», меня под руки берут, в номер ведут, кладут на кровать и дверь за собой запирают.
Ну, до этого я один раз в гостинице уже жил, в средней полосе. Тоже в люксе. В смысле — с водопроводом. Горячей, правда, не было, зато холодная — почти каждую неделю. И соседи по люксу симпатичные ребята попались, все семеро. А тут соседей — один телевизор. Ну, я включил, гляжу и думаю, как отсюда выбираться? Пока думал — заснул.
Проснулся в автобусе. Эти-то, сразу видно, буржуа, никакого чувства локтя: сами позавтракали, а меня голодного в автобус снесли.
«Ладно, — думаю, — придет время, за все ответите!» А мы тем временем уже к музею подъезжаем. Я на часы смотрю: все, считай, прогул поставили.
«Хрен
