Эфроим Севела - Остановите самолёт – я слезу
Так они оба жили, беды не зная, занимались критикой и потихонечку накритиковали кооперативную квартиру в Доме композиторов на проспекте Мира, автомобиль «Жигули» и даже небольшую дачку на Московском водохранилище.
Как и у всех нормальных людей, у них была тёща, которая, слава Богу, жила отдельно, но так любила свою единственную дочь, что навещала их ежедневно. Зять, конечно, не падал в обморок от счастья и однажды поставил тёщу на место.
Я это к тому рассказываю, вы сами скоро убедитесь, что отношения зятя и тёщи потом оригинально проявились в сионизме, который рано или поздно должен был добраться и до этого гнёздышка.
Зять был человек ассимилированный, и о еврействе вспоминал лишь, когда видел тёшу у себя в гостях. И шерсть у него при этом становилась дыбом. Как полностью ассимилированный, он утратил еврейскую мягкость и в гневе допускал рукоприкладство, что сближало его с великим русским народом.
Тёща дождалась своего часа.
Приходит как-то к ним в гости днём и застаёт такую картину. Зять лежит на диване, задрав ноги, и книгу читает, а её единственная дочь ползает по паркету, натирая его шваброй. Тёща взвыла с порога:
– Этого ли я ожидала на старости лет увидеть? Моя лочь, талантливейшая критикесса, как последняя рабыня, обслуживает это чудовище, хотя она кончила институт с отличием, а его еле вытянули за уши. Это он должен натирать паркет и целовать следы твои на нём. Зять отложил книгу, спустил ноги с дивана и так спокойно-спокойно сказал:
– Правильно, мамаша.
И руку тянет к своей жене, а рука у него большая, тяжёлая.
– Дай-ка швабру.
Жена не верит своим глазам – как пришибли мужа слова тёши, устыдился ведь и готов сам взяться за уборку.
Отдала она ему швабру. Он подкинул её в своей руке, вроде бы взвесил, взял поудобней за конец палки и как огреет тёщу! Та вывалилась на лестничную площадку, и, соседи потом божились, лбом, без рук открыла лифт и – испарилась.
В этой семье наступили мир да лад. На зависть всем соседям. Тёща стала шёлковой, заходить норовила пореже и всегда на цыпочках, на зятя смотрит, как еврей на царя, а он не часто, но позволяет ей себя обожать.
Эту идиллию погубил сионизм. Добрался и до них вирус. Зять заболел бурно, в тяжёлой форме. Сутки делились на время до передачи «Голоса Израиля» и после. Этот «Голос» он слушал столько, сколько его передавали, и каждый раз со свирепым лицом требовал абсолютной тишины от окружающих. Он потерял аппетит, убавил в весе, глаза стали нехорошие, как у малохольного. Жена не знала, что делать, и с ужасом ждала, чем это кончится.
Тёща же, всей душой возненавидев сионизм и Израиль, сломавшие жизнь такой прекрасной советской семьи, у себя дома, на другом конце Москвы, каждое утро чуть свет включала транзисторный приёмник, специально для этого купленный, и слушала всё тот же «Голос Израиля». Прежде политика ей была до лампочки, а слушать запрещённые заграничные передачи и вовсе не смела. А тут прилипала к приёмнику, морщилась от радиопомех и ловила каждое слово из далёкого Иерусалима.
И знаете почему? От утренней сводки у неё весь день зависел. Если передадут, что в ночной перестрелке на ливанской или иорданской границе, не дай Бог, убит или хотя бы ранен израильский солдат, она чернела с лица и погружалась в траур. Потому что в этот день она уже к дочери зайти не могла. Зять так бурно переживал каждую смерть в Израиле, что предстать пред его очами, означало для тёщи почти верную гибель. Он бы всё своё горе выместил на ней.
И она отсиживалась сутки, лишь по телефону робко общалась с дочерью, и обе разговаривали почти шёпотом, как при покойнике в доме.
Зато если в следующей передаче Израиль не понёс никаких потерь, да ещё впридачу уничтожил с дюжину арабов, захватив большое количество оружия советского производства, тёща расцветала и мчалась в гости к дочери. Зять встречал её ласковый и умиротворённый, и она сидела там как на иголках, ожидая следующей передачи, в которой вдруг да опять что-нибудь стрясётся на одной из израильских границ. И тогда надо будет уносить ноги от впавшего в тяжёлую меланхолию зятя.
Этот сионист потерял половину своего веса, пока получил визу в Израиль. Вы думаете, он в Израиль поехал? В Нью-Йорке живёт, в неплохой квартирке. со своей женой, и оба неплохо освоили английский. Она лучше. Всё же кончила институт с отличием. Как говорила тёща. Кстати, тёща скоро приедет к ним.
Об Израиле в этом доме не говорят. Как о верёвке в доме повешенного. «Голос Израиля» ни по-английски, ни по-русски не слушают. У музыкального критика теперь новое увлечение. Изоляционизм. Как стопроцентный янки он считает, что нам – американцам – нечего вмешиваться в европейские дела. Пусть они там положат головы. И в Европе, и на своём вонючем Ближнем Востоке.
Я уже, кажется, говорил вам, что в Нью-Йорке мне привелось повстречать многих из своих бывших клиентов по Дворянскому гнезду в Москве. Сразу вижу-удивление на вашем лице и готов спорить на любую сумму, что знаю, по какому случаю вы удивлены. Что это за Дворянское гнездо в советской Москве? Точно, угадал? Ну, вот видите. И где такое гнездо находится? И как это его большевики не разорили?
Чтобы вы не блуждали в потёмках и напрасно не морочили себе голову, сразу открою секрет: большевикам совсем незачем было разорять это гнездо, потому что они сами его создали.
Вот вам его координаты. Ленинградский проспект в Москве знаете? Так это почти в конце его, между станциями метро «Динамо» и «Сокол», а ещё точнее – сразу же за метро «Аэропорт». Кооперативные дома работников искусств. Привилегированная каста. Почти как генералы или учёные-атомщики. Их кирпичные дома первой категории, с лифтами и швейцарами в подьездах, как павлины среди облезлых кур, сбились в кучу, заняли круговую оборону в море сборно-панельных типовых домов хрущёвской эры, где обитают рядовые москвичи, как, скажем, мы с вами. Улицы Черняховского, Усиевича, Красноармейская, Часовая и называются Дворянским гнездом.
Здесь живёт элита, здесь денег куры не клюют, здесь прислуге платят больше, чем инженеру на заводе.
Как вы помните, а мне тоже память не изменяет, революцию большевики в семнадцатом году сделали, посулив народу уравнять бедных с богатыми. Народ, конечно, обрадовался – думал всех бедных сделают богатыми, то есть, как поётся в партийном гимне: "Кто был никем, тот станет всем ". Вышло же наоборот – все стали бедными, на этом и уравнялись.
И только очень немногие, может быть, меньше одного процента, при советской власти сказочно разбогатели. Но так, что и американскому бизнесмену не снилось. Ведь в СССР, если ты не под конём, а на коне, то тебе всё в руки – и деньги, и власть. А власть в России дороже денег. Тут уж вообше всё бесплатно. И государственные дачи, и закрытые санатории, и спецполиклиники, и пайки, и пакеты. И если раньше можно было капризно сказать: всё есть, только птичьего молока не хватает, то теперь и эта жалоба отпала – кондитерская фабрика «Красный Октябрь» освоила выпуск конфет под названием «Птичье молоко».
Моя основная кормилица – левая клиентура – живёт в Дворянском гнезде. Им – писателям, художникам, режиссёрам, артистам, а также их жёнам – я делаю модные причёски на дому и знаю каждый бугорок и впадину на их черепах не хуже, чем московский таксист знает все переулки на Арбате.
Поэтому слушайте меня внимательно, и всё, что вас интересует насчёт Дворянского гнезда, вы из первых рук узнаете. Для начала я должен сказать, что публика там живёт смешанная, неоднородная в национальном смысле: муж – еврей, жена – русская, или наоборот. Дети, естественно, полукровки и, если верить народным приметам, талантливые и красивые. Насчёт талантов мы убедимся, когда они подрастут, а насчёт красоты – так в нашей коммунальной квартире, где крови не мешались, а если мешались, то лишь с алкоголем, дети выглядели не хуже.
Но зато богатыми они были всерьёз. Где вы видели в России два легковых автомобиля в одной семье? Там и такое встречалось. Деньги, машины, дачи, туристские поездки. Одевались во всё парижское, купленное у спекулянтов или в ансамбле «Берёзка».
Эти люди занимались искусством, а искусство в СССР партийное, художественная пропаганда. Поэтому они, если разобраться, были не режиссёрами, не танцорами. не поэтами, не певцами. Они были гримёрами. Я их так называл. Каждый на свой лад, они накладывали грим на лицо советской власти, делали из неё куколку, аппетитную и съедобную. И делали это хорошо. Даже такие пройдохи, как я, иногда покупались и верили. За такую работу советская власть денег не жалела.
В Дворянском гнезде жили великие гримёры. Богатые, избалованные люди. Щеголяли соболями, духами «Шанель» и «Мицуки». Я же был при них придворным брадобреем. Обслуживал их на дому, работая сверхурочно, налево.
Там же я познакомился с одним малым, у которого папашка был величайшим гримёром – не в переносном смысле, а в прямом. Он бальзамировал трупы вождей коммунизма, делал их лучше, чем при жизни, и сохранял в таком виде для будущих поколений, которым повезёт дожить до самой последней, завершающей фазы строительства коммунизма.
