Борис Штерн - Эфиоп, или Последний из КГБ. Книга II
— Значит, вы начиняли снаряды? — прервал чтение комиссар полиции.
— Ну, — сказала графиня по-русски.
— Чем?
— Говном, — ответила графиня по-русски.
— Как? — не понял комиссар. — А, ну да. Нехорошо-с. Графиня, а позволяете себе осквернять рот.
— Нисколько. Из удобрений можно делать хорошие бомбы. Все идет в ход: навоз, птичий помет, говно всякое. Детонатор, черный порох, пластик — такие бомбы трудно обнаружить.
— Вы пользовались именно этим методом? Но в доме не пахло го… навозом.
— Нет.
— Я спрашиваю: каким пользовались методом? Студень гремучей ртути, пироксилин, бертолетовка, сурьма, нитроглицерин?
— Нет, у меня свой рецепт, — отвечала графиня, поглаживая черную кожу Библии. Она не могла вспомнить, кого напоминает ей этот комиссар.
— Какой же рецепт, позвольте полюбопытствовать?
— Царская водка и белый динамит.
— Тоже плагиат. И тоже опасно. С белым динамитом надо поосторожнее. Может сработать до того как… Но химию вы хорошо знаете. Где и у кого обучались?
— В Смольном институте у Менделеева.
— У самого Дмитрия Иваныча?! — удивился комиссар. — Шутите! Неужто великий химик учил вас делать примитивные бомбы из го… навоза?
— Именно, именно! Он увлекался взрывами и однажды и в шутку, и для лучшего понимания предмета объяснил нам принцип навозной бомбы.
— Гм… Для чего предназначались снаряды? Для кого, то есть?
— Для папы римского.
Графиня опять пошутила, но комиссар от неожиданности прервал допрос и задумался.
— Вы сделали признание, что готовили покушение на папу Карела-Павла Первого? — спросил комиссар. — Или я ослышался? Вы сделали такое признание или пет?
— Я пошутила.
— Но вы сняли квартиру напротив ворот Апостольского дворца и вели наружное наблюдение за папой Карелом-Павлом. Этот Джанни Родари в мусорнике — ваш агент?
— Не знаю такого.
— Он наблюдал из мусорного контейнера йод вашим балконом за выездом папы римского.
— Обычный безработный.
— Он оказался членом компартии.
— Они все безработные.
— А может быть, вашей целью было освобождение политических заключенных во главе с товарищами Грамши и Паль-миро Тольятти? Недавно в их камере обнаружен «Капитал» Карла Маркса с бомбой внутри.
— Не знаю таких.
— Или вы готовили убийство премьер-министра Бенито Муссолини?
— Не исключаю.
— Что еще входило в ваши обязанности?
— Кроме работы со взрывчаткой, я принимала участие в приготовлении свинцовых пуль, которыми были начинены снаряды. Я плавила свинец и отливала из него пули. Потом мне доставили два жестяных цилиндра…
— Что вы еще делали?
— Глыну, — отвечала графиня по-русски.
— Что означает слово «глыну»?
— Это русское слово, трудно объяснить.
Комиссар постучал кулаком в стену и крикнул:
— Нуразбеков!
Вошел то ли следователь, то ли карабинер с монголоидным лицом, с длинными, до колен, руками с огромными ладонями.
— Что по-русски означает «глыну»? — Комиссар ставил ударение на «у»: «глыну».
Нуразбеков пожал плечами и развел ручищами.
— Ладно, сам разберусь. Поздно уже. Принеси чаю. Два стакана, — приказал комиссар.
Графиня наконец вспомнила, на кого похож этот итальянский комиссар: на генерала Акимушкина, которого она мельком видела на севастопольских улицах и в штабе Врангеля. Она уже ничему не удивлялась.
Графиня с благодарностью подумала, что один из двух стаканов чая предназначен ей, но комиссар выпил оба. Вот хам. Его рабочий день заканчивался. Графиню отвели в другой кабинет. Там расхаживал тот самый Нуразбеков с громадными кулаками. Видимо, он был приспособлен специально для битья подследственных. Они остались одни. Графиня без приглашения присела на стул, и за это Нуразбеков дал графине несильно по уху.
— Козел, — равнодушно сказала графиня и получила, уже больно, по второму уху.
— Слабо бьешь, — сказала графиня и поднялась.
— Заткнись, сука! — сказал Нуразбеков по-русски. И опять ударил.
— Ну, бей, бей!.. — И графиня раскрыла шубу. — Что же так слабо? Бей еще!
Нуразбеков смотрел, зверел и бил, но не в грудь; бил и зверел. Наконец хрипло выдавил опять по-русски:
— Замолчи же, сволочь, не провоцируй, ведь изобью до смерти!
Наконец успокоился.
Графиню опять вернули в комнату с комиссаром полиции, тот приказал ей стоять в шубе до утра, не прислоняясь к стене. Приглядывать за ней назначил того же Нуразбекова, а сам отправился в национальную библиотеку выяснять значение слова «глыну».
Графиня стояла. Ноги отнимались, ее качало, шуба сползала с плеч. Нуразбеков сидел за столом, подперев свою небольшую монгольскую голову большим кулаком. Графине вспомнился Менделеев Дмитрий Иваныч. Химия — могучая всепроникающая наука, говорил он. Дмитрий Иваныч прочитал в Смольном институте всего лишь несколько лекций по неорганической химии, но очень запомнился ей. Он был настоящим русским богатырем, секс-символом той предреволюционной эпохи, если к мужчине возможно применить такое определение. Старику приходилось подрабатывать на стороне, надо было кормить большую семью, да и самому кушать. Он обладал огромной, поражающей своими размерами головой — высокий бледный выпуклый лоб, циклопическая лобная кость гения — Сократа, Леонардо да Винчи, Ульянова-Ленина; такой вместительной головой удобно думать — не то, что у этого Нураза. Копна золотистых волос до плеч. В косых лучах заходящего солнца волосы сверкали и переливались, над ними чудился маленький золотистый нимб. Он поставил графине Л. К. «очхор» но химии — иногда он нюхал табак и троекратно чихал с диким воплем не «апчхи!», а «очхор!». Курсистки пугались, некоторые падали в обморок. Это был богатырский чих «на правду»: «Очхор!.. Очхор!.. Очхор!..», что означало «Очень хорошо».
Поздней ночью Нуразбеков опять сказал по-русски:
— Вы ведь не ели ничего.
Вышел в коридор, принес из своего кабинета сверток с пиццей и чашку кофе.
— Я воды хочу, — прохрипела графиня.
— Тебя как зовут?
— Зови Элка.
— Элеонора, значит. А по отчеству?
— Как-нибудь.
Нуразбеков принес графин с водой и, пока графиня жадно ела и пила, закурил и стал объяснять:
— Мне приказано бить вас, Элеонора Ивановна, я не могу отказаться, работа такая. Вы только молчите, когда я вас бью. Ведь я зверею. Зачем подначивать? Я бью несильно, а ты подначиваешь. Видишь, что я зверею, а ты — «еще бей, еще!». Ведь я могу тебе все почки и печенки отбить. Если б ты не была русская, я б тебя тут сделал. Ты молчи… Не хочешь признаваться, давать показания — молчи.
Графине стало жалко его. Хороший парень, но работа у него такая.
— Ты кто — русский? таджик? еврей? — спросила графиня.
— Не знаю. Русский, наверно. Нуразбеков. Нураз. В Чека сначала работал, у Менжинского. В Ярославле. Потом у батьки Махно. А потом у Врангеля в контрразведке. В Бахчисарае.
— Тоже бил?
— Ага. Для того и брали. Но пытался несильно. Никому не говори, что я тебя накормил. Да оставь ты эту Библию, положи на стол. И сиськи прикрой. А то разжигаешь, боюсь за себя. Я ж дурной, когда сиськи вижу — зверею.
Но графиня еще крепче прижала Библию к груди. Библия в кожаном переплете была ее единственной защитой, потому что в Библии была бомба.
— Что, сильно верующая? — спросил Нуразбеков.
— Верую, Нураз.
— Слушай, Элка, — вдруг быстро сказал Нуразбеков. — Нам все равно тут всю ночь маяться… Я из России удрал, я по русской бабе соскучился. Но я не люблю силой брать… Ненавижу! Смотри, какие у меня руки! Тебя, да в такие руки! У меня не только руки длинные, у меня еще кое-что… Увидишь — Удивишься. Не бойся. Когда еще увидишь?
— Ладно, давай, — индифферентно согласилась графиня.
— Только шубу сними и на стол постели. И Библию отложи, — сказал Нуразбеков. Он не ожидал такого простого и быстрого согласия.
Шубу графиня сняла, но Библию не выпустила из рук, так всю ночь и провели на столе с Библией.
ГЛАВА 12 Обрывки из летописи от*** в женском туалете дома с химерами (продолжение)
Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.И стоим, окружены, у речушки мелкой,и поганые идут с четырех сторон.
Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,тесно сдвинуты щиты, отворен колчан.Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, —перерезал все пути половец Кончак.
Что ты, княже, говорил в час, когда затменьепало на твои полки вороным крылом?Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,и еще сказал, что смерть — лучше, чем полон.
Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!Бей, пока в руке клинок и в очах светло!Вся дружина полегла возле речки быстрой,ну, а князь пошел в полон — из седла в седло.
Что ты, княже, говорил яростно и гордо?Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом.И лежу на берегу со стрелою в горле,потому что лучше смерть, нежели полон.
Как забыли мы одно, самое простое:что доводишься ты, князь, сватом Кончаку!Не обидит свата сват и побег подстроит,и напишет кто-нибудь «Слово о полку».[26]
Богатыри пригорюнились, Илья Муромец смахнул слезу, заткнул пальцем ноздрю и высморкался так, что сопля долетела до середины Днепра и погнала волну, а встревоженные вороны тучей взвились на том берегу над Трухановым островом.
