Сергей Кобах - Вверх тормашками – вниз Аджикой
Намедни мы с товарищем заперлись в лес, загнулись, как два рака, и похромали потихоньку.
Чую, все. Поясница хрустит, в мозгу многокровие начинается. Да и поднадоело как-то.
Поднимаю голову, смотрю, метрах в пяти коллега согнулся в кустах и что-то там похрустывает. Жрет что-то, что ли?
— Эге-гей!!! Отдыхать пора!
А вот когда коллега выпрямился, тут я немного обосрался. Лицо у коллеги совсем не человеческое, а очень даже медвединое. Правда, сильно оhуевшее от неожиданности. Изо рта веточка с куста голубики свисает, а в глазах… Да чёрт его знает, чё там в глазах. Я не офтальмолог и не смотрел в них.
Ситуация самая что ни на есть заеbись. Я, медведь и ведро с грибами. Вот такой треугольник.
А эта гризли еще так лапой по морде своей глумливой провела, веточку так небрежно смахнула с ибальничка и села как-то совсем по-человечески на жопу. Типа, в театр пришла.
Я хоть и обосрался на ягель от такого зигзага жизненного, но хладнокровия не растерял.
Тока чё делать-то? В задумчивости сунул палец в ноздрю и, видимо, невзначай растревожил кусочек мозга, отвечающий за различную, в быту ненужную информацию.
Информация гласила, что съебываться от медведя — это выход неправильный и чреват сильно порванным ачком. А правильный и умный — это громкими звуками отпугнуть его. Ну да, ну да… Тота эта мракобесия на жопу уселась, не иначе в ожидании громких звуков от меня.
И тут чёта гремучее сомнение меня взяло, потому как первоначально, идентифицировав зверюгу, я так громыхнул метеоризмом от неожиданности, что, если бы теоретики были правы, у медведя сердце бы прямо на мох через жопу выскочило, bлять, от страха.
Не, а чё делать? Полведра грибов — не оружие против косолапого, а перочинный ножик, которым я лихо кромсал грибы, пришлось застенчиво спрятать за спину. А то, не ровен час, это чудище узреет в руках холодное оружие и еще поймет неправильно. Ну на hуй.
А ведро такое большое и гулкое. Выкинул всю свою добычу под ноги да как влупил ладонью по днищу. Звук пошел такой, как тыща пьяных шаманов в бубны въебали.
Миша, конечно, малька обалдел от такой симфонии и даже назад попятился.
Чую, действует музыка на зрителей, действует! Закатил, значит, глаза до самого затылка, чтобы поэффектней было, врезал в тамтам какой-то мотив негуманный и плясовой. Аж сам в раж вошел. Луплю по ведру, песню пошлую кричу и с удовольствием наблюдаю, как эта манда шерстистая шустренько так лыжи в сторону, противоположную от меня, навострила.
Тут я совсем разошелся! Крик, грохот бубна, даже пританцовывать начал. Думаю, поору еще пять минут для гарантии, ну а потом домой штаны стирать.
Тут, в самой середине куплета, чую, чья-то лапа поганая мне на плечо так тяжело, бумс…
У меня аж яйцо к ноге примерзло. Ну, сука, думаю, фиг я теперь штаны отстираю! А сам стучу в ведро, как энерджайзер пиzzданутый, и остановиться не могу. Заклинило чёта. Только песня оборвалась, потому как что-то там внутрях сперло.
— Серег, ты чё тут, мухомора понюхал?
Ёпт! Оборачиваюсь: товарищ с ебальником, вытянутым в лошадиный профиль, смотрит на мою самодеятельность.
Как сейчас, слышу его рассказ: «Выхожу на поляну, а там ты. Лупишь в ведро рукой, орешь глупости всякие типа: «Хади медветь, хади, хади. Я невкусный, несъедобный…» и еще танцуешь забавно так по грибам рассыпанным».
…Короче, господа. Имел я в плодоножку все эти грибы вместе с лесной фауной! Лучче в магазине все купить.
Забирал папаша из садика ребенка
— Сережа! — Голос супруги был как-то неожиданно бескомпромиссным, и в нем звенело какое-то железо. — Сережа! Сегодня ты забираешь ребенка из садика!
Это был писец. Стало страшно, и в животе чёта затряслось, как перед кабинетом стоматолога.
Я вообще-то не совсем трус, но ходить в садик или на родительские собрания — это ну его на фиг. Тут я самый главный дезертир.
Но, судя по голосу, ей было глубоко по барабану, чё у меня трясется и что я думаю.
Первый раз пойти в садик за ребенком — это что-то типа как первый раз порулить самолетом. Хотя, наверное, с самолетом дела обстоят проще.
…До садика я шагал бодряком, выпрямив сутулую спину и гордо подняв умную голову на тонкой шее. Я шел, печатая шаг, и все вокруг, понятное дело, видели и догадывались, что человек идет на подвиг. Он идет за ребенком!
Все было прекрасно ровно до того момента, когда я открыл дверь и шагнул в эту резервацию малолетних, стремительно-орущих особей. Все началось с того, что один маленький, голов на десять ниже меня, мальчик, высоко задрав голову и глядя мне куда-то в пупок, спросил: «Дядя, а ты чей папа?»
А второй мальчик, с любопытством смотревший на меня, почему-то решил ничего не спрашивать. А молча, но, блин, с поразительной точностью запустил в меня пластмассовой куклой, которую, судя по хныкающей в углу девочке, он недавно вероломно экспроприировал.
Кукла, без ноги и прически, вращаясь, как китайский гимнаст, и кривляясь в воздухе, залетела мне оставшейся ногой куда-то под нос. Мальчик удовлетворенно хмыкнул, гордо посмотрел на девочку и удалился в игровую комнату.
Тот, который любопытствовал насчет моего отцовства, поднял куклу и как-то нехорошо посмотрел на меня. Будто биатлонист на мишень.
— Мальчик. Иди. Иди-и-и отседа, пока дядя не подмог тебе это сделать.
Мальчик послушно развернулся и стреканул от меня вслед первому ребенку.
— А вы чей папа? — неожиданно раздалось сбоку.
Я дернулся, как суслик, случайно поссавший на шесть киловольт, присел и закрыл голову руками.
— Вы за кем пришли? — Надо мной нависала воспитательница и смотрела, как Фрекен Бок на Малыша.
Я сделал вид, что потерял запонку от кальсон, встал с колен, принял мужскую, гордую позу и небрежно молвил:
— Да за ребенком…
Типа, я по восемь раз на дню за ребенком хожу.
— Да? — в голосе этой широкоформатной тети слышался невнятный сарказм. — И кто же ваш ребенок?
Когда я назвал фамилию, тетя дернулась глазом, но в общем повела себя достойно.
Развернувшись и бормоча что-то про яблоки и яблони, поплелась за дитем.
— Ждите тут. Я щас приведу…
Я ждал. Потом еще подождал. Потом подождал много…
Ну что делать? Я снял обувь (носки оставил!) и направился в направлении исчезнувшей воспитательницы.
В общем-то по роду работы я имел честь наблюдать суету, свалку и беспорядок. Но то, что творилось в игровом зале, на некоторое время прибило меня к полу.
Человек тридцать детишек с энергией маленьких реакторов и энтузиазмом саранчи мелькали по комнате, как пули. Кто-то кому-то ломал паровозик, отчего обиженный оппонент, проявив стойкость и выдержку, уже крался к обидчику, держа в руке за единственную ногу мою недавнюю знакомую куклу. По-видимому, эта кукла была самым популярным средством разборок.
Кто-то, уйдя в себя, тихонько рисовал в углу красками, от чего обои напоминали полотна гражданина Малевича, а конкретно — «Пейзаж с пятью домами». Кстати, рисунок на обоях был даже симпатичней оригинала.
Некоторые, видимо особоохраняемые буйные, под надзором второй воспитательницы, обладающей не столь внушительным экстерьером, но весьма устрашающей гримасой, пытались складывать игрушки в коробки, но как только набиралась одна коробка и малыши переходили ко второй, первая тут же с нереальной скоростью опустошалась ихними собратьями и сосестрами.
Поначалу я пытался выискивать взглядом моего дитятко, но, поняв, что еще минута наблюдения — и мои глаза начнут смотреть в разные стороны одновременно, решил, что легче найти широкую воспитательницу, а уж потом мой маленький объект.
— Галина Анатольевна! — крикнул я в пространство.
В зале резко повисла тишина, тридцать тел замерли, тридцать голов повернулись в мою сторону и тридцать пар глаз просканировали подавшего голос.
Процесс идентификации был недолог. Уже через секунду мелкая толпа, синхронно выдохнув «Не моё», вернулась к своим важным делам.
Странное дело, среди этого муравейника почему-то не оказалось моего детеныша.
Осторожно, дабы ненароком не наступить на кого-нить стремительного, но мелкого, я преодолел это хаотичное движение и заглянул в соседнюю комнату.
В комнате стояло тридцать кроватей и шкафчики по стенам.
— Галина Анатольевна, вы тут? — подал я голос.
И тут я заметил ее. Точнее, не всю ее, а только кусочек, до боли напоминающий жопу. Вернее, даже не жопу, а жопень! Этот самый жопень, размером с аэростат, торчал из-под кроватки, которая стояла вплотную к шкафчику, и символизировал неутомимую тягу к кондитерскому, мучному и прочему пищевому производству.
— Ту-у-ут… Где-то, — хрипло и сдавленно произнесла жопень.
— А позвольте… Это… вы чего тут? — вежливо поинтересовался я у попы.
— Чаво, чаво… — колыхнулись окорока.
