Антидекамерон - Кисилевский Вениамин Ефимович
Это я к тому рассказываю, что я после этого речь потерял, говорить почти не мог, мычал только неразборчиво. Такая шоковая реакция. Позвонили маме, примчалась она, увезла меня в город. Потом и невропатологи меня лечили, и психиатры, к логопеду водили; речь вернулась, но стал я сильно заикаться. Так это еще не всё – у меня седые волосы появились. Не одной прядью, а гнездами, по всей голове. Представляете красавца – голова в белых перьях и на каждом слове спотыкается. Кому я такой нужен, какая девочка дружить со мной захочет? И это в довершение к моему мелкому росту. Ну, в младших классах большой трагедией это для меня не было, но когда повзрослел…
В девятом классе вся моя разбросанная любовь сконцентрировалась на Нине Волковой. Красивая была, бойкая, кучерявая, глазки голубенькие – прелесть что за девочка. И обладала она еще одним ценным для меня преимуществом – невысокая была, не выше меня. Это было очень важно – казалось тогда оскорбительным уступать избраннице в росте.
Шансы на взаимность были у меня не мизерные – их вообще не было. Вокруг этой Волковой все наши мальчишки увивались. И мне, маленькому пятнистому заике, делать там было нечего. Ко всему прочему, не любил я свое имя Вася, примитивным казалось и убогим, котам лишь впору. Думалось, что кабы звали меня как-нибудь Денисом или Максимом, что-то могло измениться. И если бы еще… Если бы еще не вскакивали у меня на лбу и щеках отвратительные, разной степени зрелости прыщики, с которыми я боролся так же отчаянно, как и безуспешно. Острословы хотенчиками их называли. Разбежались они по мне в самое неподходящее время – когда утвердился я в мысли, что жизнь, в которой нет Нины, попросту бессмысленна.
А влюбился я безоглядно. Понял, что все мои прежние влюбленности были ерундой на постном масле, ни в какое сравнение не шли со страстью, которой воспылал я к неземному созданию Нине Волковой. Та самая первая любовь, о которой столько говорено. Уж так я страдал, так страдал! Караулил ее за углом, чтобы лишний раз увидеть, встретиться с ней будто бы случайно. Иногда, везло, шел немного рядом с ней, будто бы по дороге нам. Вся пакость была в том, что я при ней еще сильней заикаться начинал, как заклинивало. И учеба, само собой, под откос пошла. До уроков ли было, если все мысли только об этой Нине Волковой. И днем, и ночью. Я уже в ту пору вошел, когда одного подглядывания из-за угла мало мне было, кровь закипала. Те еще ноченьки были. Сначала на тройки скатился, потом и двойки в дневнике замелькали. Родители мои заохали, разносы мне устраивали, к совести моей взывали.
Я ведь раньше неплохо учился, мог бы и в отличники выйти, если бы не математика. Не давалась она мне никак. Все эти синусы-косинусы путались у меня в голове, непроходимыми дебрями казались. И решила мама репетитора мне нанять. Так удачно получилось, что бегать никуда не надо было – на нашей же лестничной площадке учительница математики жила. Только она не в моей школе преподавала, в другой. Договорились они, что я три раза в неделю вечерами ходить к ней буду. Я сопротивляться не стал, чтобы маму еще больше не огорчать, но очень не хотелось. Это сейчас репетиторов приглашать нормальное дело, чуть ли не до того, что иначе в институт не поступить, а тогда брали их только отпетым бездарям и двоечникам, чтобы на второй год не остались. К тому же не прельщала меня перспектива тратить на занятия с тетей Шурой – так по-соседски звал ее – столько вечеров. Вечеров, когда мог бы побродить возле Нининого дома, на окошки ее посмотреть, встретить, если очень повезет, или просто поваляться дома на диване, грезя о ней.
Несколько искупало все эти потери, что тетя Шура нравилась мне. И дочка ее, Наташка, нравилась. Я с Наташкой подружился даже. Мама с тетей Шурой давно поддерживали отношения, захаживали друг к другу, иногда, если тете Шуре надо было куда-нибудь вечером, Наташку маме оставляла. Забавная была девчонка и большая выдумщица. Фантазерка – не соскучишься с ней. Она мне сказки рассказывала, сама сочиняла. Такие сочиняла – не всякий взрослый сумеет. И еще рисовала она хорошо, я, например, так не смог бы. Одаренная девочка. Ей к тому времени лет пять исполнилось. На маму совсем была не похожа – светленькая, пухленькая, а тетя Шура смуглая, черноволосая и темноглазая, южных каких-то кровей. Жили они вдвоем, без папы, его у Наташки, скорей всего, никогда и не было, тетя Шура замуж не выходила. Так, во всяком случае, смог я понять из услышанных мною обрывков разговоров. А тетя Шура нравилась мне потому, что приветливая была, улыбчивая, и относилась ко мне всегда, как ко взрослому, не сюсюкала, даже когда я совсем малышонком был. Разговаривала со мной как с ровней, слушала внимательно, не поучала. Я и дома у нее любил бывать. Жили они бедновато, но всегда находилось у тети Шуры чем угостить меня, и что к чтению я с детства пристрастился, во многом ее заслуга. Библиотека у нее была неплохая, давала мне книжки читать, сама выбирала.
Одним словом, начал я к ней ходить математикой заниматься. Если бы не Нина, с удовольствием приходил бы к тете Шуре. Она хорошо объясняла, терпеливая была, и как-то так получалось, что я дураком себя не чувствовал, будто бы не с ее помощью, а сам додумывался, сообразительность проявлял. Но мы не только над задачником корпели, мы еще и разговаривали обо всем, чаевничали, славно у нее было. И однажды, сам не пойму, как это случилось, рассказал я ей о Нине. А ведь никто, даже лучший друг мой Валерка, не догадывался, как сохну я по Нине. Никому эту сокровенную тайну не доверял, родителям тем более. А тете Шуре, так вдруг расположился к ней, рассказал. Не всё, конечно, без подробностей, но самое главное – что очень мне нравится Нина, а она меня не замечает, потому что маленький я, седой и заикаюсь. И мне от этого плохо.
Потому, наверное, рассказал, что донельзя хотелось выплеснуться, облегчиться, невмоготу стало в себе носить, и не сомневался я, что никто об этом, кроме нее, не узнает. Как случается вдруг разоткровенничаться вдруг с неблизким, отдаленным от тебя человеком, в поезде, например. И потому еще, что уверен был – подтрунивать надо мной она не станет, отнесется с пониманием. И посочувствует, не отделается затертыми словами, что в моем возрасте это со всеми бывает, и не надо упиваться своим горем, голову пеплом посыпать – в мире, кроме Нины, немало прекрасного, и на ней свет клином не сошелся. Мы как раз чай на кухне пили с бубликами, вдвоем остались, потому что Наташка в комнате мультики смотрела. Тетя Шура ни разу меня не перебила, не переспросила, и глядела на меня, как единственно возможно было – не с таимой снисходительной усмешкой взрослого, не с удивлением и не с жалостью – она понимала меня и сострадала мне. Закончил я свое сбивчивое повествование унылым вопросом:
– И что теперь делать мне, тетя Шура?
– Как что? – ответила, помолчав. Подошла, растрепала мне волосы теплой рукой. – Жить с этой любовью, радоваться ей. Да, Васенька, радоваться, пусть и покажется это тебе нелепым. Это не я придумала, это еще древние мудрецы говорили: любовь всегда прекрасна, даже безответная, безнадежная, потому что возвышает и очищает человека, раскрывает в нем самое светлое, чистое. И вообще повезло тебе, потому что не каждому дается.
– Ничего себе повезло, – буркнул я, не очень-то постигнув, отчего мне сейчас должно захорошеть.
Она пригладила мои взъерошенные волосы, на секунду прижала мою голову к своей груди:
– Все у тебя будет хорошо, Васенька, поверь мне. И Нина твоя, вспомнишь еще мои слова, будет стараться тебе понравиться. И не одна Нина. Ты ведь красивый и толковый мальчик, девочки о таких мечтают.
– Я – красивый? – искренне изумился я.
– Конечно. Разве ты не знал?
– И заикаюсь, по-вашему, красиво?
– Не самая большая беда. Заикались многие талантливейшие люди, достоинств их это не умаляло. И вообще ты заикаешься намного меньше, чем год-другой назад. Ты заметил, что сейчас, например, разговаривая со мной, почти не заикаешься? Потому что не комплексуешь. Перестань, Васенька, комплексовать, живи с радостью – и все у тебя сбудется.
