Лазарь Лагин - Белокурая бестия

Это было в высшей степени трогательно и непередаваемо смешно.

Дом под зеленой крышей после капитальной перестройки вонял олифой и паркетной мастикой. В дортуарах воспитанников ждали двадцать новехоньких коек, заправленных с суровым щегольством прусских кадетских корпусов. В классных комнатах застыли в полной боевой готовности батареи черных, отполированных до мраморного блеска парт. На стенах залегли на исходных позициях «изречения великих немцев». Девять отрядов цифр держали железное равнение на крупнокалиберной таблице умножения. Она подавляла своей достоверностью висевшую рядом с нею карту Германии. Эта карта шла в описи имущества «Виввергейма» под рубрикой «географические карты», что было большой натяжкой. Скорее ее можно было бы назвать игральной картой, одной из тех, что изготовлены были для обреченной на проигрыш азартной игры, в которой ставкой будет само существование немецкого народа.

Над парадным входом, поверх вывески с единственным словом черным по красному — «Виввергейм», горделиво высился щит с фамильным гербом баронов фон Виввер.

Геральдический черный орел, широко распахнув негустые зубчатые крылья, парил на серебристом фоне. В одной лапе он держал золотой меч, в другой — черную цепь. Вокруг щита уборчатой готической вязью было выведено: «Честь, беспощадность и послушание» — девиз четырнадцати поколений баронов фон Вивверов.

Мы говорим «четырнадцати» потому, что единственный представитель пятнадцатого — барон Хорстль фон Виввер еще понятия не имел ни о своем родовом гербе, ни о своем родовом девизе, ни о том, что такое барон.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О том, что происходило с Хорстлем фон Виввером с 27 июля пятьдесят третьего года, когда впервые открылись двери «Виввергейма», и по 27 июля шестьдесят пятого года, когда на мюнхенском стадионе Федеральных волчат состоялись международные состязания, приуроченные к двенадцатилетнему юбилею этого примечательного учебного заведения, придется рассказать более кратко и отрывочно, чем хотелось бы. Особенно о первых десяти годах, Потому что только немногое, касающееся этого периода, дошло до нас с полной достоверностью.

Доподлинно известно, например, что потребовалось около четырех лет, чтобы выкорчевать из памяти Хорстля все, связанное с детским домом «Генрих Гейне» и его обитателями. Поначалу осторожные, а потом все более и более прямые контрольные упоминания о фрау Бах, Каллемане, Бетти и других его давних воспитателях и друзьях уже к сентябрю пятьдесят седьмого года наталкивались на полное равнодушие юного барона фон Виввера.

Примерно столько же времени потребовалось, чтобы отучить Хорстля от того, что господин фон Тэрах называл «отвратительным плебейским демократизмом». Четыре года Хорстлю вдалбливали в голову, что он не кто-нибудь, а барон фон Виввер; что он не только единственный знатный, но и самый богатый из всех, кто пребывает в «Виввергейме», что он хозяин и «Виввергейма», и «Виввердорфа», в котором «Виввергейм» расположен, и еще одного большого имения (к сожалению, в Восточной Пруссии), и двух больших фабрик, и уймы ценнейших акций самых могущественных монополий и т. д. и т. п.

У Хорстля не хватало жизненного опыта, чтобы понять, что такое богатство, знатное происхождение, собственность, тем более акции. Но, что он почему-то не такой как все, а единственный, имеющий право на всяческие поблажки, до него в конце концов все-таки дошло.

Хуже было с исправлением дефектов его речи. «Центр Брока» — тот самый участок задней части третьей лобной извилины левого полушария головного мозга, который ведает речевыми движениями, упорно и успешно отбивал все атаки и хитрые обходные маневры, предпринимавшиеся лучшими врачами-дефектологами Мюнхена, Бонна и Франкфурта-на-Майне.

Да и самый словарный фонд рос у Хорстля удручающе медленно: всего сто сорок три новых слова за первые три года! Менее пятидесяти слов в год!

А без расширения активного и пассивного словарного запаса не мог нормально расти и уровень его умственного развития. Получался своеобразный заколдованный круг. И так продолжалось, пока в «Виввергейме» не ввели военного обучения.

Помогло то совершенно не предусмотренное дефектологией обстоятельство, что военные команды произносятся нараспев. Преподавателю военных дисциплин (впоследствии также и помощнику воспитателя) господину Фохту посчастливилось обнаружить, что Хорстль, совсем как заики, нараспев легко произносит слова, недоступные для него при обычном разговоре. А так как виввергеймовцы проходили военные предметы по программам для унтер-офицерских школ, то Хорстль, в буквальном смысле этого слова припеваючи, без особого труда выучил наизусть, и очень мило нараспев произносил все положенные по программе многочисленные команды, и уже к исходу четвертого года пребывания в «Виввергейме» свободно ориентировался во всем круге понятий, положенных западногерманскому унтер-офицеру запаса.

Таким образом, всего только спустя год после введения в программу «Виввергейма» военных дисциплин Хорстль пополнил свой словарный фонд четырьмястами сорока двумя военными словами и выражениями, включая такие абстрактные понятия, как «Германия в ее естественных границах», «раса господ», «уготованное возмездие», «германский порядок» и «божественное предназначение».

Приблизительно тогда же опыт господина Фохта был распространен и на преподавание других предметов. Заметно ускорился рост и общегражданского словарного фонда Хорстля, и все же юный барон заметно отставал от своих школьных товарищей.

Успели закончить курс и покинуть «Виввергейм» воспитанники первого набора. Их сменили девятнадцать новых мальчиков в возрасте десяти-одиннадцати лет, то есть того возраста, на котором Хорстль остановился в своем развитии.

Но он вскоре безнадежно отстал почти по всем гражданским предметам и от воспитанников второго набора. Пришлось выделить его из группы. С ним занимались отдельно, но с очень малым успехом.

Единственное, в чем он успел по-настоящему, кроме военной и политической подготовки, — это в искусстве прямохождения и, если допустим такой неологизм, прямобегания.

Мы позволили себе несколькими строками выше упомянуть об известных достижениях Хорстля в политической подготовке. Нам хотелось бы, чтобы читатель почувствовал всю условность этой формулировки. Точнее было бы, пожалуй, назвать это политической дрессировкой…

Раза два в неделю фон Тэрах наезжал из Мюнхена, чтобы повидаться с фрау Урсулой и заодно поинтересоваться, как обстоят дела в «Виввергейме». Его дружба с баронессой давно уже перестала быть тайной для всех, кто хоть в какой-то степени интересовался личной жизнью одного из влиятельнейших политических деятелей Мюнхена. Теперь они оба не скрывали, что их брак — дело решенное. Поговаривали даже, что Хорстль — незаконный сын фон Тэраха, но это, конечно, было досадным преувеличением. Гейнц фон Тэрах был всегда и при всех обстоятельствах в высшей степени осторожным человеком и никогда не терял над собой контроля.

В тот вечер он с удовольствием и с пользой для дела присутствовал на киносеансе для воспитанников.

Показывали «Восхождение на Голгофу» — фильм о подвигах и страданиях в сибирском плену храбрых, великодушных, рыцарски благородных и глубоко несчастных пленных эсэсовцев.

Трудно перечислить, сколько подобных кинокартин показывали виввергеймовцам, но каждый раз воспитанники идеально реагировали на них. Вот и сейчас кой у кого подозрительно покраснели веки, и это с удовлетворением отметил фон Тэрах, лишь только зажгли свет.

— Друзья мои, — обратился фон Тэрах к воспитанникам, — могу ли я попросить вас задержаться ненадолго? Мне хотелось бы вас кой о чем расспросить.

Он взял у помощника воспитателя список воспитанников.

— Ну, вот хотя бы для начала Гуго Дица.

Гуго Диц встал.

— Скажи нам, Гуго, кто твой отец? Чем он занимается?

— Мой отец был гауптштурмфюрером войск СС, господин фон Тэрах.

— Был?! — притворно удивился фон Тэрах, который тщательно, никому не препоручая, сам отбирал кандидатов в «Виввергейм». — Разве он умер?

— Мой отец убит в тысяча девятьсот сорок третьем году в России. Его убили партизаны.

— Это ужасно, мой друг. Ну, а твой отец кто, Фриц Мейснер?

— Мой отец был гебитскомиссаром в Польше, господин фон Тэрах.

— Тоже был? Он давно умер, бедный Фрицль?

— Поляки его повесили в сорок пятом году. Русские его поймали и передали полякам, а поляки его повесили.

— Бедный страдалец! Теперь я позволю себе задать тот же вопрос Вильгельму Ахенбаху.

— Мой отец был унтерштурмфюрером СС. — Мальчик произнес чин своего отца с некоторым смущением. Ему было неудобно, что у его отца был такой маленький чин. — Он был еще совсем молодой, когда его убили русские военнопленные. Он служил в охране Освенцимского лагеря, и они его убили, когда взбунтовались.