Пелам Вудхаус - Любовь на фоне кур
Кое-как мы продержались во время еды, старательно втирая себе очки, будто все это очень весело и забавно, но без особого успеха. К тому времени, когда мы кончили, профессор погрузился в каменное молчание. На протяжении трапезы Укридж был ужасен. Профессор принуждал себя быть любезным. Он пытался поддерживать застольную беседу. Он рассказывал занимательные истории. И когда он раскочегаривался (его истории только выиграли бы, излагай он их энергичнее и более сжато), Укридж неизменно перебивал его каким-нибудь собственным анекдотом. Кроме того, он оспаривал почти любое мнение, высказываемое профессором. Правда, при этом он держался так по-дружески, с таким явным отсутствием намерений обидеть или задеть, что любой другой человек — или тот же самый человек, но угощаемый приличным обедом — мог бы отнестись к нему снисходительно. Но профессор, оставленный без хорошего обеда, накалился до того градуса, когда требуется отвести душу. Каждую секунду я ожидал, что вот-вот разразится буря.
И она разразилась после обеда.
Мы прогуливались по саду, и тут некий демон толкнул Укриджа, едва профессор упомянул про Дублин, пуститься в рассуждения по ирландскому вопросу. Да-да, я ждал чего-то такого, но у меня оборвалось сердце, когда это действительно произошло.
В ирландском вопросе Укридж был, вероятно, осведомлен менее любого другого представителя мужского пола в стране, но он загремел, высказывая какое-то категорическое мнение, прежде чем я успел отвести его в сторону и предупредить шепотом. А когда мне это удалось, видимо, мой шепот оказался громче, чем я думал, так как профессор меня расслышал, и мои слова сыграли роль спички, брошенной в пороховой погреб.
— Ах, так он болезненно относится к ирландскому вопросу? — загремел профессор. — Перестань, так? А с какой стати? С какой стати, сэр? Я один из самых уравновешенных людей, происходящих из Дублина, позвольте вам сказать.
— Папа…
— И позвольте сказать вам, мистер Укридж, что ваши мнения я считаю гнусными. Да, гнусными, сэр. И вы не имеете ни малейшего представления об этом предмете, сэр.
Каждое произносимое вами слово выдает ваше глубочайшее невежество. Я не желаю вас больше видеть и разговаривать с вами. Запомните это, сэр. Наше знакомство началось сегодня и сегодня же закончится. Всего вам доброго, сэр. Идем, Филлис, моя дорогая. Всего доброго, миссис Укридж.
Глава IX
DIES IRAE[4]
Хотел бы я знать, почему истории о воздаянии, угодившем не по адресу, кажутся нам смешными, а не вызывают горячего сочувствия. Я и сам много раз смеялся над ними. В книге, которую я читал незадолго до нашего холодного званого обеда, торговка, рассердившись на кондуктора омнибуса, запустила в него престарелым апельсином. Однако метательный снаряд угодил не в него, а в абсолютно безвинного зрителя. Снаряд, сообщил автор, «вдарил молодому фараончику прямо в глазное яблоко». Читая про это, я весело усмехался, но теперь, когда Рок подстроил совершенно такую же ситуацию со мной в роли молодого фараончика, забавная сторона случившегося меня в восторг не привела.
В прискорбном взрыве профессора и его уходе был повинен Укридж, и по всем законам справедливости страдать полагалось ему. Однако ущерб претерпел только я. Укриджу было абсолютно все равно. Его устраивал любой вариант. Пока профессор держался дружески, он готов был хоть час напролет беседовать с ним на любые темы, приятные и неприятные. Когда же профессор, наоборот, не пожелал иметь с нами ничего общего, это его не смутило. Пусть себе уходит — скатертью дорога. Укридж был вполне самодостаточным субъектом.
Однако для меня вопрос стоял крайне серьезно. Более чем серьезно. Если свои обязанности историка я выполнял на достаточном уровне, читатель к этому моменту уже не может оставаться в заблуждении относительно моих чувств.
Не как другие я любил.Моя любовь присловьем стала,О ней весь город говорил,Тот, где она красой блистала.
Впрочем, сама любовь, к счастью, не была совсем уж такой, однако, безусловно, подлинной и раздирающей душу. Кто-нибудь, кто любит жонглировать цифрами, быть может, напишет страничку-другую увлекательной статистики, иллюстрирующей рост любви. В некоторых случаях рост этот, кажется, протекает медленно. Ну, а у меня… могу сказать только, что сказочный бобовый стебель, за одну ночь доросший до неба, в сравнении с моим чувством попросту улитка мира растений. Бесспорно, видели мы друг друга не так уж часто, если встречались, то ненадолго, а разговоры наши ограничивались общепринятыми темами. Роковую роль играли промежутки между встречами. Разлука (не претендую на авторство этой мысли) раздувает пожар сердца. И вот теперь, спасибо сверхъестественному идиотизму Укриджа, между нами воздвиглась стена. Бог свидетель, плести сети для поимки девичьих сердец — задача сама по себе достаточно трудная и без добавочных препятствий. Обойти военно-морского прохиндея и при равных условиях было бы маневром на пределе моих возможностей. И вот — ужасная необходимость вернуть расположение профессора, прежде чем позволить себе хотя бы мечтать о Филлис. Укридж же и не думал проливать бальзам на мои раны.
— В конце-то концов, — сказал он, когда я сдержанно, но без обиняков высказал ему мое мнение о его бестактности, — какое это имеет значение? На старике Деррике свет клином не сошелся. Если он не хочет нас знать, малышок, нам остается только стиснуть зубы и впредь как-нибудь обходиться без него. Ведь, вообще говоря, можно быть абсолютно счастливым и без знакомства со стариком Дерриком. По всему миру в эту самую минуту миллионы людей распевают, как жаворонки, от чистой радости бытия, понятия не имея, что он водится где-то тут. И если уж на то пошло, старый конь, у нас нет времени на обзаведение друзьями и светскую жизнь любимцев общества. Слишком много забот на ферме. Дело в первую и единственную очередь — вот девиз, мой мальчик. Мы должны быть собранными, целеустремленными людьми дела, не то не успеем оглянуться, как сядем в калошу.
Я заметил, Гарни, старый конь, — продолжал он, не переводя дыхания, — что последнее время ты не накидываешься на работу, как мог бы. Засучи рукава, малышок. Мы переживаем критический момент. От нашего трудолюбия зависит успех всего начинания. Эй, посмотри на чертовых петухов! Они только и знают, что драться. Запусти-ка в них камушком, старый конь. Да что это с тобой? Ты совсем скис. Увяз в своем романе или что? Послушай моего совета, дай мозгам передышку. Ручной труд прочищает мозги, как ничто другое. Все доктора так говорят. Курятнички надо покрасить не позже чем сегодня или завтра. Впрочем, я думаю, со стариной Дерриком все было бы в порядке, если бы держаться твердо…
— …и не обзывать его недотепистым пузанчиком, и не опровергать все его мнения, и не обрывать все его истории на середине, рассыпая собственные перлы, — перебил я судорожно.
— Мой милый старый конь, он ведь не возражал против недотепистого пузанчика. У тебя это просто пунктик. В том, чтобы быть недотепистым пузанчиком, нет ничего унизительного. Многие из благороднейших людей, каких я только знавал, были недотепистыми пузанчиками. Просто у старика Деррика слегка разыгралась печень. Чуть только я увидел, как он уписывает сыр, я сказал себе: «Этому типчику без сильных колик не обойтись». Послушай, малышок, запусти в петухов еще парочку камешков. Они друг друга изничтожат.
Я питал робкую надежду, хотя и не очень верил в подобную возможность, что за ночь профессор перестанет чувствовать себя оскорбленным и на следующий день снова станет приветливым и любезным. Но видимо, он не принадлежал к людям, склонным прощать и забывать. Во всяком случае, когда на следующее утро мы повстречались с ним на пляже, он бескомпромиссно меня в упор не заметил.
На этот раз кроме Филлис с ним была еще одна девушка — ее сестра, предположил я из-за большого сходства между ними. У нее были такие же пышные золотисто-каштановые волосы. И все же в сравнении с Филлис она показалась мне почти дурнушкой.
Всегда тягостно, когда тебя в упор не замечают, даже если ты это заслужил. Ну, словно ощутить под ногой пустоту вместо ожидаемой ступеньки. В данном случае боль до некоторой степени — не очень значительной — смягчил тот факт, что Филлис на меня посмотрела. Ее голова сохранила неподвижность, и я не мог безоговорочно поклясться, что ее глаза скосились в мою сторону, и все-таки она, бесспорно, на меня посмотрела. Уже хоть что-то. Она словно бы сказала, что дочерний долг обязывает ее следовать примеру отца, но что это не следует расценивать как симптом личной неприязни.
Во всяком случае, таким было мое истолкование.
Два дня спустя я столкнулся в деревне с мистером Чейзом.
— Привет. Так вы вернулись! — сказал я.
