Марта Кетро - Плохие кошки
— Давай, Дружок! Куси ее, гадюку! Куси, Дружочек, куси, куси! — уже надрывался дядька.
Санька, путаясь в материнских галошах, спешила на помощь Брыське, но первой подбежала Биологиня. Молча изо всех сил хлестнула пса фартуком схватила за ошейник — откуда только силы взялись! — отбросила и успела подхватить черный плюющийся клубок. Брыська продолжала кричать и вырываться. Не разбирая, где друг, где враг, она располосовала руки Биологине, сиганула на яблоню — на крышу — по крыше — на поленницу — к соседям во двор. Дружок тявкал возле забора К нему уже подбиралась тетка.
Биологиня вытирала руки грязным фартуком, а потом Санька поняла, что фартук обыкновенный, он просто в крови, и что кровь совсем не страшная, не гуашево-красная — темные капли на белых руках, словно вишни, темные пятна на земле и бурые — на фартуке.
Вышел красивый муж и молча увел Биологиню во флигель.
Вечером ее увезли на «скорой».
Санька провалялась с воспалением легких целый месяц — выскакиваешь раздетая, припоминали ей, воздух ртом хапаешь, бегаешь без шапки, вот и допрыгалась. Теперь полежи, подумай, вперед будешь умнее.
Все на свете она пропустила — и листопад, и нового котенка Прошку с серой восьмеркой на носу, и первый снежок в конце октября, и переезд — у тетки теперь были новые квартиранты с Аллой Пугачевой по воскресеньям и с красно-оранжевыми полотенцами через двор.
А Биологиня?..
— Съехали они, — объяснила бабушка. — Да и чего им теперь делать в нашем-то гадючнике? Ей доцента дали, вот оно как! Заживут теперь, как люди!
Может, хоть этот свежевыданный доцент не будет ее пилить. Хоть бабушка и говорит, что все мужчины одинаковы, но о доценте она отзывалась с большим уважением. Санька хотела спросить про красивого мужа, да раздумала — не все ли равно, кого он теперь будет пилить, где запоет: «Ой, мороз, мороз!»
Во дворе лежал снег. Дружок щеголял новехонькой прочной цепью и ярко-красными язвами на спине. Расчесал опять, старый дуралей. И нет теперь Биологини с мазью Вишневского. И Брыську теперь кто покормит…
— Кто ее знает — по помойкам шарится! — охотно пояснила бабушка. — Не кошка, а настоящий черт! Ты ее корми, она же тебя и порвет, как тигра! Скотина неблагодарная! Через нее зараженье крови сделалось, врачи откачать не могли!
— Но ведь ее спасли? Она же потом выздоровела? А как же доцент?
— Выздоровела, Санечка, выздоровела, — сладко закивала бабушка. — И ты вот у нас выздоравливай, набирайся сил. Ей доцента дали, уехала аж в самую Москву, она же очень умная была, сколько потом книжек оказалось — возами вывозили! Это ж надо столько книг прочитать! Голову сломаешь!
— Умная-то умная, а уехала и до свидания не сказала Ни разу ко мне не пришла, — буркнула Санька. Осталась обида это она, а не слабенькая Биологиня должна была спасти Брыську. Хотя кошка так ни разу и не дала себя погладить, и вообще оказалась предательницей. Но уж ее бы кошка не расцарапала — куртка вон какая толстая, ничем не возьмешь. И раз она надела куртку и шапку, откуда взялось это самое воспаление легких?
— Дак она сама в больнице лежала, а потом — то се, до тебя ли ей, Санька? Доцент — это знаешь сколько работать надо, это тебе не в огороде собак гонять!
— Может, они и Брыську с собой забрали?
— Ага, мало им в Москве кошек бегает, вези теперь эту дармоедку! — фыркнула бабушка.
«Найду! — пообещала себе Санька. — Раз не увезли, точно найду».
Она не очень понимала, зачем так нужно разыскать Брыську — погладить, приручить или, наоборот, подманить и угостить гнилой картофелиной, изо всех сил кинуть и не промазать, расквитаться за все. Или просто в глаза посмотреть: ну и как, неверная душа, человек тебя кормил, а ты его до крови расцарапала, до заражения, до больницы! Молча посмотреть в глаза и уйти, как это делала Биологиня.
Санька таскала из дому вкусные кусочки, демонстративно проносила их мимо Дружка — не тебе, тунеядец, не тебе, горе-охранничек! — складывала у поленницы и заводила: «Брыська, Брыська, кис-кис-кис!» Но кошка больше не приходила, кругляшики колбасы превращались в красные ледышки, и их потом расклевывали вороны.
Елена Смирягина
КАТИН ДОМ
Кату я принесла за пазухой в дождливый осенний день. Классическая ситуация: лужи, слякоть, грустная девочка двенадцати лет одной рукой держит школьный портфель, другой — придерживает на груди котенка. Встретились два одиночества, хоть трактат по детской психологии пиши.
Но дело было не в одиночестве, а в том, что Кату мне предложила Вера. Моя школьная подруга и соседка по парте Вера долгие годы, сама того не желая, будила во мне одно из самых темных человеческих чувств — зависть. Мне хотелось иметь такие же банты в тугой косе бубличком, на перемене вынимать из портфеля такое же красивое теплое яблоко, складывать аккуратно заточенные карандаши в такой же модерновый пенал с прозрачной крышкой. Но главное, мне хотелось иметь такую же семью, как у Веры, — папа, мама и бабушка И кошка Все они жили в двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами, а бабушка спала на раскладушке на кухне, что вряд ли могло быть предметом зависти, но тогда я этого не понимала. Для меня семья, дом, отношения в семье Веры были идеальными. И совсем не такими, как у меня.
Верин папа был строгий, но очень сдержанный человек, единственной страстью которого было коллекционирование книг. Да, тогда, в восьмидесятые, книги коллекционировали. Сначала их надо было достать — купить за большие деньги на черном рынке или выменять на макулатуру и ветошь, отстояв рано утром очередь к специальной машине, где за вторсырье давали купоны. Потом с этим купоном надо было идти в магазин и там, в специальном отделе, наконец, купить книгу за ее настоящую, типографским способом отпечатанную на задней обложке цену. И только потом книгу можно было коллекционировать — ставить на полку за стеклом, рядом с сервантом хрусталя — еще одного признака достатка.
Книг у Веры дома была целая стенка. И детские Незнайка с продолжениями, и подростковый капитан Блад, и взрослый, с томными сценами в «Докторе Паскале», Эмиль Золя. А у меня дома были только книги по медицине, преимущественно по психиатрии, и хранились они не в красивых высоких шкафах до потолка, а на чердаке, возле пыльного сена.
Папа мой был человек худощавый, конфликтный, работал психиатром на выездной бригаде «скорой помощи». Последний факт я обычно опускала, говорила уклончиво — врач.
Бабушка у Веры была интеллигентная, красила перманентные кудри хной, губы — алой помадой, а говорила сложноподчиненными предложениями. Свою жизнь в хрущевке она посвятила внучке. Поэтому у Веры всегда были чистые нарукавники, кружевные банты и гладкая, туго заплетенная коса. Меня же стригли коротко, потому что волосы были жидкие, нарукавники я меняла раз в десять дней, когда становилось видно серую полосу на оборотной стороне, а пришивали их криво, крупными стежками и ниткой цвета какой попадется. Бабуля моя была женщиной простой, прятала седой кукиш из волос под ситцевым платочком и повязывала козьим шарфом радикулитную поясницу.
А еще у Веры была мама. У меня мамы не было. К тому времени прошло уже больше года, как она умерла.
Правда, я жила в большом частном доме, а не в малогабаритной квартире, но тогда этот факт казался мне еще одной причиной для огорчения. Дом с огородом, где залихватски цвела высокая картоха пополам с бурьяном, до туалета вела разбитая бетонная дорожка, а двенадцать вишен у забора роняли подсохшие плоды в теплые дождевые лужи — все это казалось мне некрасивым и неинтересным по сравнению с настоящей двухкомнатной квартирой за обитой дерматином дверью, где был и крошечный балкон, и красная дорожка в прихожей, и даже белый унитаз в комнате с современным названием «санузел».
И, конечно, кошка. Грациозная гордая сиамская кошка Сари. Она сидела на подоконнике за тюлевой занавеской и делала вид, что дремлет. Тонкие черточки — закрытые глаза, хвост аккуратным кольцом вокруг тела — она сидела так всегда, то ли спала, то ли нет — не понятно. Я Сари побаивалась, мне почему-то казалось, что она на меня прыгнет. Вообще-то у нас тоже была кошка. Но я все время об этом забывала. Нельзя же, в самом деле, на полном серьезе считать личной кошкой невзрачную серую животину, старую, безмолвную, да еще и по кличке Мурка.
— У нас в подъезде кошка вывела котят, — сказала однажды Вера. — Представляешь, дворничиха сказала, что утопит их.
Я не удивилась. Топить новорожденных котят было делом обычным, а то расплодятся — не пройдешь.
— Так жалко их, — вздохнула Вера. — Одна мне особенно нравится, трёхцветная. Кошечка. Я ее Катей назвала.
— Жалко их, — согласилась я.
— Может, возьмешь котеночка? — с надеждой спросила Вера. — Например, Катю? А?