Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Олешкевич
— Нравится, даже очень. Все думаю, как его от смерти спасти. Понимаешь. Валер. Если сдвинуть с орбиты…
— Ты сам, дружище, не сдвинулся?
Леха улыбнулся.
Улыбка у него была добрая, открытая. Как у актера Табакова.
— Понимаешь, Валер… Есть в туманности Андромеды звездочка, вроде Солнца нашего по всем показателям. Много-много миллиардов лет светить еще будет. Наше погаснет, а оно будет. Туда бы нам, Валер. Понимаешь? Лишний миллиардик будем вертеться…
— Кто это «будет»?
— Ну, не мы, конечно. Потомки наши.
Он опять улыбнулся:
— Не сумасшедший я, нет. Есть много способов туда добраться. Способ первый. Сверхтяжелое вещество взять…
— Откуда?
— Из черной дыры, и кинуть его сюда…
Он ткнул ручкой в Японские острова.
— …Центробежная сила вынесет нас с околосолнечной орбиты… И с жуткой скоростью понесет…
Лешка положил ручку на стол и вздохнул:
— Вот только загвоздка есть… Не пройдет ли это вещество сквозь Землю, как нож сквозь масло.
— И еще, — сказал я. — Есть загвоздка. Эти острова не наши, а Японии принадлежат.
— Об этом я не подумал.
Помолчали.
— Послушай, — сказал я. — А может, Лизуня? Может, она нас вывезет? Стакан двигает? Двигает. Если поднапрячься, может, и в Андромеду задвинет?
— Ты что, смеешься? Как это? Сама себя за уши? Как Мюнхгаузен? Ты что, Валер?
Он немного подумал, потом решительно сказал:
— Есть, правда, еще один способ. До туманности этой много, много световых лет, если по старинке ехать. Но можно и напрямую.
— Как?
— Мучить тебя не буду. Слыхал об искривлении пространства?
— Че-го?
Лешка вырвал лист из тетрадки сына. Поставил на нем шариковой ручку точку:
— Это наша Земля, наша Солнечная система.
В другом конце листа поставил другую точку:
— А это — Андромеда. Далеко до нее?
— Сантиметров двадцать.
— Дурак. Тысячи световых лет. Если лететь со скоростью света, нам никогда не долететь.
— А теперь?
Он перекрутил лист бумаги, так что одна точка оказалась строго под другой.
— А теперь это созвездие где? Почти рядом. Дошло?
— Нет, не дошло.
— Объясняю. Вот стоишь ты перед кривым зеркалом. Рожа у тебя — как с перепоя. Нос на лоб залез, рот на шею спустился. От уха до уха — полметра. А на самом деле в жизни не так. Ты — красавец. Недаром Шурка… не буду, не буду… В чем дело, спрашивается? Почему ты в одном случае красавец, а в другом урод? В искривлении пространства. В данном случае зеркального. И во вселенском масштабе такое. На самом деле с этой Андромедой мы почти соседи. Она совсем рядом. Вот в этой точке….
— С той стороны листа?
— Молодец. Чтобы эту ерунду преодолеть, пробить эту плоскость и перейти в другую, энергия нужна… тысячи атомных бомб. На всей нашей земле не хватит. Где ее взять?
— Откуда я знаю?
— То-то и оно.
И вдруг меня осенило:
— Димок, — закричал я. — Он танк немецкий поднял, электричеством нас обеспечил и с этой задачей справится.
— Думаешь, что говоришь?
— Думаю!
Лешка встал из-за стола и медленно прошелся по комнате. Как Сталин, когда его по телевизору показывают. Только без трубки.
Приблизился к окну, посмотрел на солнце. Обрадовался. Вроде Кремль за окном увидел. Затем вернулся, налил из чайника квас, отхлебнул. Кадык его подпрыгнул как пинг-понговский шарик.
— А что? — сказал он. — Чем черт не шутит? Может, не выйдет ни хрена, но попробовать можно. Судьба человечества решается. А? Все в наших руках.
— Да, — согласился я. — В наших. В моих, твоих и Димки.
А дни, между тем, шли за днями. В работе по дому, в огородных делах. Пашешь с утра до ночи, а что сделал? Нет, раньше писателям легче было. Толстой или тот же Пушкин. У одного няня, у другого душ триста крестьян. Няня за тебя сказки сочиняет, крестьяне пашут. А тут все сам, никто не поможет, будь ты хоть самый великий гений. И писать самому, и забор ставить. И вот я о чем хотел рассказать, раз уж разговор пошел о заборе.
Мужик тети Мару си, помните? У той, что синий забор. Не тот, что красил его, а другой, тот, что краску на пиджаке своем обнаружил. Так вот… В молодости он агрономом был, такие фрукты и цветы выращивал, что в Москве ему павильон поставили. Поэтому он и запил. Славы не перенес. И фрукты, и цветы стал воспринимать только как закуску.
В тот памятный для всего человечества день купил он бутылку «Краснодара», а штопора нет. А выпить-то хочется. Пробка там крепкая, рукой бьет — не вылазит. И так, и этак… руку до мозолей отбил — не идет пробка. Будто прессом ее туда загоняли. Тогда он к последнему средству прибег. Бутылочку решил об забор открыть. Тот, что синего цвета. В заборе заповедный гвоздь был, который всегда всех выручал. Он наоборот был вбит — шляпкой в забор, острием наружу. Первый Марусин мужик вбил его так, когда ставил забор по пьянке. А когда обнаружил ошибку, вытащить не смог — шляпка как якорь в заборе застряла. Он со злости топором по нему врезал, забить не забил, но погнул хорошенько. Образовалась загогулина, она-то всех и выручала. Если пробка тугая, шли прямо к забору и на эту загогулину бутылку насаживали. Потом упирались ногами в забор, тянули «репку» и вместе с ней отлетали.
Так этот мужик и сделал. Федор, Федя.
Насадил на загогулину пробку, уперся в забор…
Но как ни тянул, как ни кряхтел, пробка не вылезала. Тогда он накинул на горлышко петлю, другой конец веревки к козе привязал и дал ей поджопешника. Коза рванула как бешеная, будто снова ее доить собираются. Пробка пулей выскочила из бутылки, вернее бутылка из пробки. Все хорошо, но большая часть «краснодарского» пролилась на забор, тот, что синего цвета. Обидно, но не в этом суть. История наша только начинается. Федя все, что осталось в бутылке, конечно, допил, а утром подходит к забору, опохмелиться же надо, может, на земле что осталось, и видит: краска на досках, куда попало вино, так синим и полыхает, а гвоздь просто как нить лампочки светится. И самое интересное — тюльпаны, что у забора с той стороны росли, уж и отцвели давно, а снова выросли. И такого цвета, просто закачаешься. Синий цвет у тюльпана — редкость. Это что зеленый рубин или красный изумруд. В Голландии за них жизнь отдают, не говоря о деньгах и валюте. Мужик этот, Федор, цену таким тюльпанам знал. По прошлой своей трезвой жизни, когда ему павильон ставили. Он срезал их аккуратненько, завел свой
