Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Олешкевич
Грибочки — одни шляпки. По специальному рецепту, в русской печи, в молоке. Ешь, пей — не хочу. А наш герой все из термосов своих. Кашку, чаи, соки. Ну, ладно, думает народ. Может, болезнь у него тяжелая, пища такая нужна. Но выпить-то он должен? И наливает ему Фомич стопку нашей «грушовки». Он отказывается наотрез, выпучивает глаза, тычет пальцем в живот: «Язва… никак не могу. На особо строгом питании». Ну, выпили без него по первой, затем по второй… По третьей. Естественно, без него. Фомич мужик тихий, совестливый, по-хорошему всегда, почти без мата. Но когда выпьет… И вот, значит, после пятой стопки характер его и проявился. Когда этот язвенник в очередной раз отказался, он взял его за галстук, намотал на кулак, как на ошейнике подтянул и сказал: «Ежели ты, так тебя-растак, сей момент не выпьешь вот этот стакан чудеснейшего на всей земле напитка, нашей любимой в веках и народах прославленной «грушовки», не только, мать твою, кукурузу, я тебя самого посажу и буду ждать, что из тебя вырастет. Понял меня, друг разлюбезнейший?» И дает уже не стопку, а полный стакан. Тот стал бледный, потный. А деваться некуда. Одна смерть. Либо от самогона, либо от кукурузы. Ясно — не будут сажать. И ему приговор за это объявят. И решил он выбрать быструю смерть. Сразу. От самогона. Перекрестился вдруг в окно, на церковь нашу, точнее на склад, что там тогда был, вздохнул тяжело, партбилет на стол выложил — и рраз! Полный стакан. До единой капли. Фомич наш протрезвел. Понимает, что сейчас будет. Язва — она и в Африке язва. Вдруг раскроется сейчас, а медицины — за сто верст никакой. Смотрят все на него пристально, молчат, и баянист затих, и разговоры. И вроде мухи жужжать перестали — чуют добычу. А он не падает. Наоборот — румянец в лице появился, глаза заиграли, еще просит. И второй стаканчик, правда, поменьше, уже не стакан, а стопку — бац! И до капли.
Короче, не буду мучить. Через несколько недель привозят от того деятеля благодарственное письмо — все, вылечился напрочь от всех своих страшных болезней. И привозит то письмо один ученый, из высокого института и просит дать «грушовку» на экспертизу, потому как от той болезни, что наш герой страдал, вовсе не язвы, нет никакого лечения и помереть по всем прогнозам он должен был ровно через столько времени, что письмо к нам шло. И умоляет этот ученый дать ему «грушовки», потому как вся его жизнь ломается. Все его научные труды. Раз тот выздоровел, значит, он неправильно лечил.
Тетя Груша, естественно, ничего не дает, пей, говорит здесь. На вынос не дам. Не могу я вековую клятву нарушить. Он деньги сует, плачет. А она — нет! Никак не могу.
И тогда он, знаете, что придумал? Алкоголь в крови держится — он подсчитал сколько. В зависимости, разумеется, от дозы… И если ему до Москвы — сутки, значит, он должен выпить три стакана, чтобы в организме тот секрет довезти. А там, в центре столицы, по пробиркам его кровь расфасуют и девчушки в белых халатиках всю тайну прочтут.
Так он и сделал. Первый стакан явно выпил, а когда тетя Груша из дома вышла, хлопнул еще два. И слова ее прямо в поезде и оправдались. Насчет один стакан — польза, а в излишнем количестве — вред. Хватил его «кондратий» чуть не доезжая столицы. Руки-ноги в растопырку. В дверь купейную не пролазит, еле через окно вынули. Все на свете забыл, откуда, кто, куда путь держит. Правда, через год все вернулось. За исключением самого факта принятия трех стаканов — тут полный провал. Такая, значит, история.
Леха с помощью Димка соорудил телескоп. Быстро, за тройку дней. Я слыхал, что изготовить линзы для такого дела — невозможная вещь. Точат их, шлифуют на станках при помощи всяких примочек, на месяцы счет идет. И мастера высочайшей квалификации, почище академиков. А наши герои за три дня управились. Леха все рассчитал, сделал чертежи, а Димок смастерил. Линзы он сделал из автомобильных фар. Снял их с «жигуленка», шлифанул на станке, сложил вместе, выпуклостями наружу. Залил между стекол какой-то одеколон в смеси с топленым маслом. А чтоб не вытекало, изоляцией обмотал. И получились линзы, страшно увеличительные. В процессе работы я в одно заглянул, оно на траве лежало, и не то чтоб микробов, а их ножки и ручки увидел. По расчетам, согласно чертежам, шесть таких линз установили в трехдюймовую трубу — обрезок ее валялся у фермы. Эту трубу водрузили в церкви, под куполом. И направили свою пушку в дырку, память о немецком снаряде. Но самое главное в их изобретении, что к первой трубе они приварили вторую. Под углом, не помню сколько градусов. Димок утверждал, что угол такой расслаивает лучи и позволяет увидеть то, что обычные телескопы видеть не в состоянии. Когда конструкция была готова, в ближайшую звездную ночь и произошло испытание.
Мы взобрались на мостки, укрепленные при помощи вертикальных бревен. Леха сел в соломенное кресло у окуляра и стал медленно крутить ручку «жигулевского» стеклоподъемника. Один стеклоподъемник перемещал «дуло» вверх-вниз, другой — направо-налево. Сам «астроном» был в состоянии сильнейшего возбуждения. Петушиная его голова вздернута к окуляру, кадык торчит, руки дрожат:
— Надо найти место во Вселенной со сходственными условиями жизни, — все человечество туда переместить и спасти от неизбежной и неминуемой смерти.
— Милый, — спросил я, — это же сколько ракет потребуется?
— О будущем идет речь. Когда на «тарелках» будут летать. Или вовсе перемещаться при помощи телекинеза.
— Правильно, — сказал Димок. — Нельзя жить сегодняшним днем. Я скоро двигатель один испытаю. На воде. Он все существующие перекроет. Сначала на твоем тракторе, Валерий, попробуем, а в последующем — и на ракетах.
— Не надо на моем, — попросил я. — Мой и так еле дышит. Лучше уж сразу на ракетах.
— Вот-вот. И я так считаю. На ракетах так на ракетах.
В церковном куполе, в дырке, куда Леха глядел своим телескопом, светили звезды. Яркие, колючие. Красота, как в детстве. Я и забыл, когда раньше на них
