Диляра Тасбулатова - У кого в России больше?

(А то бы рассказал, с него станется.)

Но это, товарищи, еще не конец истории.

Ничтоже сумняшеся, я пересказала эту историю председателю жюри Вадиму Абдрашитову, интеллигентнейшему человеку.

Вадим вначале сильно покраснел.

Но когда продолжила про японца, закричал:

– Какая прекрасная история! Какой драматургический ход!

– Разве без японца хуже было? – спросила я.

– Значительно, – сухо ответил Абдрашитов.

О мате и курении

Как Мкртчян бросил курить

Пошли мы как-то с подружкой, Аллой Шелимовой, в Гоголь-центр.

После фильма сели в кафе.

Армянское.

А там шикарная роспись – типо фреска, прямо на стене. Такая наивная, рыночного стиля.

Изображены на ней трое пирующих прямо на траве (позади Арарат).

Один из них – Фрунзик Мкртчян, другой – спиной сидит, а третий… Джордж Клуни.

– Смотри (говорю Алле) – Клуни!

– Смотри (говорит Алла) – Мкртчян!

– Интэрэсно (говорит посетитель-армянин), гдэ они познакомилысь?

– В театре Гоголя, наверно… На премьере фильма «Мимино», – сказала я.

– Тогда в тэатрах кино не показывали.

– Тогда где же?

– Нэ знаю, – говорит этот пожилой армянин.

Тут шашлычник говорит:

– Они нэ знакомылись.

– Просто сразу сели есть шашлык? – спросила я.

– Нет, нэ сразу. Сначала выпили…

– Так они уже тут пьяные? – спрашиваю, пока Алка за бока держится.

– А вы что, нэ выдыте?

– Вижу. Ужас. Пьяные сидят. Но, главное, не курят.

– Раньше курыли, – говорит шашлычник. – Выдите, у Мкртчяна рука поднесена к лыцу?

– Ага, вижу. Это вы сигарету ему замазали?

– Ага, я. Пусть просто пьяные сидят и нэ курят. Нам нэльзя, пусть и они тэрпят.

Всех не пересажаешь

Как раз накануне запрета на курение в общественных местах зашла я в кафе с приятелем.

На веранду, продуваемую со всех сторон.

– Курить можно? – спросила я.

– Седня – да, – сказала официантка. – Но только до завтра. Завтра уже будет нельзя.

– А материться нельзя уже сегодня, – сказала я.

– А я и не матерюсь, – сказала официантка с обидой.

Потом подумала и говорит:

– Ну разве что в крайних случаях.

– Я тоже – в крайних, – сказала я. – Но, говорят, нельзя и в крайних.

– А че будет? – спросила озадаченная официантка.

– Посодют, – сказала я убежденно.

– А! – легкомысленно улыбнулась официантка. – Всех не пересажают! И потом (добавила она) они тогда на зоне будут материться. И че тогда делать?

– Вот об этом депутаты не подумали, – произнесла я озабоченно.

– А вы – депутат? – спросила она уважительно.

– Ага. Как раз автор закона о мате.

– Да? Но я сама слышала, как вы, споткнувшись о наши ступеньки, тихо сказали – ну, бля…

– Окончание же я опустила? – спросила я с выражением скорби на лице.

– Ну да, – сказала официантка примирительно. – А я подумала, что депутатам можно. Другим нельзя, а им – пожалуйста!

– Закон распространяется на всех! – сказала я с нарочитой суровостью.

– Эт да, – задумчиво произнесла официантка. – На всех, да не на всех…

– Что вы имеете в виду? – спросила я строго.

– Ничего, – сказала официантка бесцветным голосом. – Заказывать будете?

Благодать

Тёма Лебедев, супер-топ-менеджер или кто он там, как-то написал в своем ЖЖ:

«Совершенно похуй, кто сидит в Кремле»

Мама спрашивает:

– Совершенный Похуй? А кто это?

– Кремлевский сторож.

– Странное имя.

– Он монгол.

– А, понятно тогда. А давно он там сидит?

– Со времен Сталина. Ему лет сто двадцать: может, и умер, но в ту башню, где он сидит, доступа нет никому: кто пытался войти, падал и ноги ломал.

– И там все время свет горит, да?

– Ага. Свет Совершенного Похуя.

– Неприятное имя…

– Что делать, монгол он.

– А что оно значит на их языке?

– Благодать, говорят.

Об одной морфеме

Готовя первый том своих рассказов, пошла я как-то в издательство.

Дали мне редакторшу: молодую и прелестную.

Сели мы с ней на диван и давай мои байки сортировать.

Редакторша все время покатывалась:

– Ой, не могу! Министр запретил слово «хуй»! Ой, не могу!

И тут же – печально:

– Вот что нам делать?

– Без хуя? Цензура?

Интеллигентнейшая редакторша печально произнесла:

– Без хуя плохо… Теряется смысл… Семантически не обосновано… Нарушается ритм прозы… Язык – вещь живая, не терпящая насилия, вмешательства, стыдливых эвфемизмов… Обсценная лексика порой организует вокруг себя такое пространство, что… (ну и так далее).

– Прям не знаю, – говорю я тоже опечаленно.

– Черт бы их побрал! – воскликнула молодая красивая и, повторюсь, очень интеллигентная редакторша. – Что нам делать?! – воскликнула она, ломая руки. – Как я заменю им слово «хуй»?

– Хер не подходит, – сказала я обреченно. – Министр же именно хуй запретил. Так и сказал: «Морфема хуй» изымается из русского языка… Навсегда.

– Какой рассказ пропадает! – она опять начала ломать руки (очень любит свою работу).

– Ну и хуй с ним! – бесшабашно воскликнула я.

Редакторша вздрогнула.

– Извините. У меня иногда вырывается…

– Я мат только в прозе люблю, – почти прошептала редакторша извиняющимся тоном.

– Я вот тоже. Люблю. Мат.

– Иногда он прелестен, правда? – сказала эта нежная молодая девушка.

– Очарователен, – поддакнула я ей. Изыскан. Ласкает слух.

– Да и вообще – куда без него? – произнесла она примиряюще.

Всюду первые

Как-то раз, в пол-одиннадцатого ночи, приехали курьеры интернет-магазина: забрать наконец неисправную микроволновку (месяц я этого добивалась).

Таких два злобных гопника.

– Хде? – спросил гопник номер один.

– Здесь, – ответила я. – Сюда, товарищи!

– Повреждений точно нету? – спросил он злобно.

– У меня? Есть. Нервы ни к черту. Ждала вас, как Сольвейг.

– Эт что? Новая модель?

– Не, старый бренд. Все время – в режиме ожидания.

Тут я увидела, что у него написано на майке: факинг бич, мани и еще что-то.

В общем, как купить блядей, но якобы на инглише и с ошибками.

– Это вам в магазине выдают? – спросила я с улыбкой. – А кто там у вас факинг бич?

Гопник вдруг взбеленился:

– Вы пишите и помалкивайте (?!). Я тут не шутки шутить приехал.

Я говорю:

– В моем доме цензуры пока нету.

– Будет, – сказал он угрожающим тоном. – Можете не сомневаться.

– А мат-то давно запретили! – сказала я торжествующе.

– А где мат? – спросил он удивленно.

– А у вас на майке!

– Разве ж это мат? – вдруг подобрел он. – Куда им до нашего мата!

– Эт точно, – сказала я. – До нашего мата им как до Луны.

– Да они по всем статьям от нас отстают, – вдруг прорезался второй гопник, менее агрессивный.

– Отстают, – поддакнула я. – У нас вон умирает в сто раз больше. Мы все время всюду первые. С конца, правда.

– С какого конца?

– Да с любого.

Оба гопника задумались.

Мне почему-то стало их жаль: почти ночь, а они все еще на работе.

– Идем, Леха! (сказал гопник в иностранной майке). А то еще много чего узна́ем.

– С богом! – напутствовала я их.

Питерские истории

Три Мишкиных рассказа

I. Выборы в коммуналке

Мишка Дементьев, артист, петербуржец, живет в веселой коммуналке.

Соседи у него – морские офицеры.

Муж и жена.

Оба – офицеры, не только муж.

Сидят они у себя тихо-тихо, даже Мишкиного стаффорда не чураются.

Так тихо, как мыши, будто в квартире только Мишка и его стаффорд.

Изнурительно вежливые, если с ними на кухне случайно столкнешься.

Не коммуналка, а мечта: прямо как в фильме «Покровские ворота».

Однако в суровые для Родины дни – типо очередных выборов – или в Думу, или президентских – замолкают и стаффорд, и Мишка.

А из их комнат несется:

– Сука! Блять! Убью!

Или:

– С каких это ты колен встала, старая дура?

Причем матерится и дерется не только муж. И у них есть табельное оружие. Слышны даже чуть ли не выстрелы. Из них кто-то за власть, кто-то – против.

После выборов они разводятся, ходят с синяками. Но потом мирятся.

И опять сидят тихо, как мыши: до следующих выборов.

Зато когда офицеры затихают, вовсю куражится Мишкин стаффорд – вместе с Мишкой.

Мишка сочиняет на гитаре музыку, а стаффорд подвывает и бесится.

Адский шум.

Офицеры, недаром морские, молчат, словно держат присягу.

Но в дни выборов Мишка, имея уважение к ихней насыщенной гражданской жизни, не репетирует на гитаре, и стаффорд ходит тоже понуро-дисциплинированный.

Но однажды случилось вот что: совпало.