Илья Ильф - Записные книжки (1925—1937)
Сквозь замерзшие, обросшие снегом плюшевые окна трамвая. Серый, адский свет. Загробная жизнь.
Это был не кто иной, как сам господин Есипом. Господин Есипом был старик крутого нрава. Завещание господина Есипома. Господин Есипом не любил холостяков, вдов, женатых, невест, женихов, детей — он не любил ничего на свете. Таков был господин Есипом.
Отрез серо-шинельного сукна. Теперь я сплю под ним, как фельдмаршал.
Когда в области темно-синего кавалерийского и светло-синего авиационного сукон обнаружатся новые веяния, прошу меня известить.
Мне обещали, что я буду летать, но я все время ездил в трамвае.
Вы даже представить себе не можете, как я могу быть жалок и скучен.
Утро. Тот его холодный час, когда голуби жмутся по карнизам.
Привидений господин Есипом не любил за то, что они появляются только ночью, а фининспекторов за то, что они приходят днем.
Если у нас родятся два сына, мы назовем их Давид и Голиаф. Давида мы отдадим вам, а Голиафа оставим себе.
Аппетит приходит во время стояния в очереди.
Можно собирать марки с зубчиками, можно и без зубчиков. Можно собирать штемпелеванные, можно и чистые. Можно варить их в кипятке, можно и не в кипятке, просто в холодной воде. Все можно.
Это я говорю вам, как Ричард Львиное Сердце.
Звезда над газовыми фонарями и электрическими лампами Сивцева Вражка.
Удар наносится так: «Дорогой Владимир Львович, — бац»…
Меня все время выталкивали из разговора.
— Ты меня слышишь?
— Да, я тебя слышу.
— Хорошо тебе на том свете?
— Да, мне хорошо.
— Почему же ты такой грустный?
— Я совсем не грустный.
— Нет, ты очень грустный. Может, тебе плохо среди серафимов?
— Нет, мне совсем не плохо. Мне хорошо.
— Где же твои крылья?
— У меня отобрали крылья.
Когда покупатели увидели этот товар, они поняли, что все преграды рухнули, что все можно.
Полны безумных сожалений.
Шляпа «Дар сатаны».
Кругом обманут! Я дитя!
Надо иметь терпениум мобиле.
Одинокий мститель снова поднял свой пылающий меч.
Что же касается «пикейных жилетов», то они полны таких безумных сожалений о прошлом времени, что, конечно, они уже совсем сумасшедшие.
Глуховатые, не слушающие друг друга люди. Большая часть времени уходит у них на улаживание недоразумений, возникших уже в самом разговоре, а не из-за принципиальных разногласий.
Я был на нашей далекой родине. Снова увидел недвижимый пейзаж бульвара, платанов, улиц, залитых итальянской лавой.
Холодные волны вечной завивки.
Лучшего пульса не бывает, такой только у принца Уэльского.
Привидение на зубцах башни.
В клубе. Там, где милиция нагло попирает созданные ею самой законы, там, где пьесы в зрительном зале, а не на сцене, диккенсовская харчевня, войлочные шляпы набекрень.
* * * *Бернгард Гернгросс.
т. Мародерский.
— Нам нужен социализм.
— Да. Но вы социализму не нужны.
Писатель со странностями всех сразу великих писателей.
Толстые стаканчики.
Чудный зимний вечер. Пылают розовые фонари. На дрожках и такси подъезжают зрители. Они снимают шубы. П. взмахнет палочкой, и начнется бред.
Поэт. Соловей. Роза. А получается абсолютно выдержанное стихотворение.
Оробелов.
— Что у вас там на полке?
— Утюг.
— Дайте два.
Лодки уткнулись носами в пристань, как намагниченные, как к магниту.
Мы тебя загоним как кота.
Сначала вы будете считать дни, потом перестанете, а еще потом внезапно заметите, что вы стоите на улице и курите.
Замшевый, кошелечный зад льва.
Попугаи с трудом научили свою руководительницу выступать в цирке. Долго ее ругают за нечистую работу после каждого представления.
«Дай поцелую, дай поцелую».
Над писательской кассой:
«Оставляй излишкине в пивной,а на сберкнижке».
«Знаете, после землетрясения вина делаются замечательными».
Построили горы для привлечения туристов.
Завел себе знатока и обо всем его спрашивал, всюду с собой водил. «Хорошо? А? Браво, браво».
Как я искал окурки в Петергофе.
Конгресс почвоведов.
Гете, Шиллер и Шекспир организовывали пир.
Две папиросы дал мороженщик.
Этой книге я приписываю значительную часть своего поглупения.
Остап-миллионер собирает окурки.
Гостиница работает как большая электрическая станция. Снизу, со двора, доносятся тяжелые удары и кипенье, а в коридорах чисто, тихо и светло, как в распределительном зале.
«Дано сие тому-сему (такому-сякому) в том, что ему разрешается то да се, что подписью и приложением печати удостоверяется.
За такого-то.
За сякого-то».
Учреждение «Аз семь».
Кавказский набор слов, как поясок с накладным серебром.
Советский лук. Метание редиски.
Стоит только выйти в коридор, как уже навстречу идет человек-отражение. Служба человека-отражение.
Паркетные мостовые Ленинграда.
Бильярдистам: — Эй, вы, дровосеки.
Надо внести ужас в стан противника.
«Достиг я высшей меры».
Счастливые годы прошли. И уже показался человек в деревянных сандалиях. Нагло стуча, он прошел по асфальту.
Домашние хозяйки, домашние обеды, домашнее образование, домашние вещи.
Бороться за крохи.
Слепой в сиреневых очках — вор.
Пальто с кошельком в кармане.
Сумасшедший из Америки.
Теоретик пожарного дела. Нашел цитату. Стенгазета «Из огня да в полымя». Ходил с пожарными в театры. Учредил особую пожарную цензуру.
Осенний день в начале сентября, когда детям раздают цветы с цветников.
* * * *Семейство хорьков. Их принимал дуче. Они стояли, как римляне.
Очень были похожи лицами, как ни пытались это скрыть очками, баками. Все варианты одного лица.
«Здесь я читал интересную лекцию. Но до них не дошло — низкий культурный уровень».
Пушечное облако.
Когда в учреждении не вымыты стекла, то уже ничего не произойдет.
Женщина-милиционер прежде всего — женщина.
Женщина-милиционер все-таки прежде всего — милиционер.
В учреждениях человека встречают гнетущим молчанием, как будто самый факт вашего прихода неприятен.
* * * *Возьмем тех же феодалов.
В некоем царстве, ботаническом государстве.
Садик самоубийц.
Вы одна в государстве теней, я ничем не могу вам помочь.
Я не художник слова. Я начальник.
Толстовец-людоед.
Тыка и ляпа. Так медведи говорят между собой.
Он не знал нюансов языка и говорил сразу: «О, я хотел бы видеть вас голой».
По какому только поводу не завязывается у нас служебная переписка!
Он подошел к дяде не как сознательный племянник…
Бабушка совсем размагнитилась.
Кошкин глаз, полосатый, как крыжовник.
Пролетарский писатель с узким мушкетерским лицом.
Тот час утра, когда голуби жмутся по карнизам.
Писатель подошел к войне с делового конца — начал изучать вопрос о панике.
Неправильную установку можно выправить. Отсутствие установки исправить нельзя.
Наш командир — человек суровый, никакой улыбки в пушистых усах не скрывается.
Я тоже хочу сидеть на мокрых садовых скамейках и вырезывать перочинным ножом сердца, пробитые аэропланными стрелами.
На скамейках, где грустные девушки дожидаются счастья.
Вот и еще год прошел в глупых раздорах с редакцией, а счастья все нет.
Стало мне грустно и хорошо. Это я хотел бы быть таким высокомерным, веселым. Он такой, каким я хотел быть. Счастливцем, идущим по самому краю планеты, беспрерывно лопочущим. Это я таким бы хотел быть, вздорным болтуном, гоняющимся за счастьем, которого наша солнечная система предложить не может. Безумец, вызывающий насмешки порядочных неуспевающих.
