Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 1
Говорят, за любовь надо платить. За любовь с отпрыском еврейского отказника русская девочка из Реутова, сирота и красавица, заплатила без скидок. В конце семидесятых она получила отказ в прописке на жилплощади законного мужа с исчерпывающей формулировкой: «на основании действующего положения».
Насчет «положения» советская власть попала в точку: Оля была на девятом месяце.
Отказ в прописке был предпоследним «прости» от Родины. Последним — стала весточка из ОВИРа, ждавшая ее по возвращении из роддома. Советская власть извещала Олю и ее мужа о том, что им разрешено выехать, но сделать это надо немедленно.
Им дали две недели, и они уехали — с семнадцатидневным ребенком, почти без вещей, без ничего.
На Олькины проводы мы собирались конспиративно, инструктируя друг друга, что идем прощаться с однокурсницей, а про мужа-диссидента ничего не знаем: репетировали допрос…
Многостаночник Табаков
От работы Олег Павлович отказываться не умел, и пересечение графиков остановить его не могло. Табаков играет в Праге, Табаков ставит в Хельсинки, Табаков преподает в Штатах, снимается у Михалкова, набирает курс, директорствует в «Современнике» — и все это одновременно!
В спектакле «Балалайкин и Ко» он играл заглавную роль, но появляться на сцене должен был только во втором акте. «Современник» находился в минуте лихой табаковской езды от Дворца пионеров… Табаков, разумеется, совмещал — и однажды досовмещался!
Сидим мы, стало быть, в переулке Стопани, Олег Павлович ведет занятие — этюд, разбор… Время от времени, не прерывая процесса, он набирает телефонный номер и тихо говорит в трубку:
— Это Табаков. Какой там текст?
Звонит он на вахту «Современника», и вахтерша повторяет ему то, что слышит из трансляции со сцены.
— Еще этюд, — говорит нам Табаков. И увлекается разбором…
Короче: в очередной раз Олег Павлович услышал из телефонной трубки нечто такое, отчего, не простившись, пулей вылетел в дверь. Если я не ошибаюсь, это была реплика на его выход.
Современная идиллия
Одноименный спектакль этот, по Салтыкову-Щедрину, с самого начала был предприятием рискованным: слишком много совпадений с эпохой имперского застоя вдруг обнаружилось у эпохи развитого социализма…
Но Георгий Товстоногов был опытный тактик и начал заранее обкладывать острые углы ватой.
Писать инсценировку позвали — Сергея Михалкова! Собственно, никаких литературных усилий от гимнописца не требовалось (инсценировку театр сделал своими силами) — требовалось от Сергея Владимировича дать свое краснознаменное имя в качестве охранного листа, с последующим получением авторских.
На это лауреат и подписался.
Как оказалось впоследствии, несколько опрометчиво.
На сдачу спектакля Михалков пришел, обвешанный наградами, — это было частью круговой обороны. Ко встрече с комиссией Товстоногов вообще подготовился основательно; над зеркалом сцены метровыми буквами было написано: «Без Салтыкова-Щедрина невозможно понять Россию второй половины ХIХ века. М. Горький».
И, значит, никаких вопросов к современности!
Но проверяющие были тертыми калачами и запах свободной мысли чуяли за версту. Вопросы у них возникли, и по ходу спектакля эти вопросы начали помаленьку переходить в ответы, если не в оргвыводы…
Просмотр завершился, в полупустом зале зажгли свет.
— Ну, — в напряженной тишине произнес наконец один из экзекуторов, — может быть, автор хочет что-нибудь сказать?
И, за неимением в зале Салтыкова-Щедрина, все повернулись к Михалкову.
Герой Социалистического труда, неожиданно для себя оказавшийся автором антисоветского произведения, сидел весь в орденах, но уже понимал, что звездочки могут и отвинтить…
— Сергей Владимирович, — вкрадчиво повторило начальство, — какие у вас впечатления от спектакля?
И Михалков сформулировал свои впечатления.
— Д-да-а… — сказал он. — Такой п-пощечины царизм еще не п-получал!
Вставай, проклятьем заклейменный…
В конце спектакля «Большевики» Совнарком в полном составе вставал и пел «Интернационал». Вставал и зрительный зал «Современника». А куда было деться?
Впрочем, я, молодой дурак, вставал, помню, совершенно искренне.
А отец моего друга, Владимира Кара-Мурзы, — не встал.
Спустя несколько минут, уже на площади Маяковского, к нему подошли двое и поинтересовались: чего это он не встал?
Кара-Мурза объяснил, и его арестовали.
Вот такая волшебная сила искусства…
Только спокойствие!
Не знаю как «Интернационал», а гимн СССР желающие могут сегодня найти на сайте рингтонов, звонков для мобильных телефонов…
В разделе «Спокойная музыка».
Где мак?
В станционном буфете, у стойки, стояла женщина и разглядывала кусочек, оставшийся от съеденной булочки.
— Где же мак-то? — наконец она спросила.
— Чево? — не поняла буфетчица.
— Я говорю: где же мак-то? Я уж почти всю булочку съела, а мака так и нету…
— Не знаю, — отрезала буфетчица. — У меня все булочки с маком!
— Так вот мака-то нету. Я-то ем, ем, все думаю: мак-то будет когда?
— А ты посмотри, может, он в конце там, — обнадежил кто-то из сочувствующих.
— Да чего ж смотреть, уж ничего не осталось! — в сердцах крикнула женщина. — Нету мака-то!
Этот диалог дословно записал мой отец. Год на дворе стоял — семьдесят девятый. Что мака не будет, было, в общем, уже понятно…
Так здоровее!
В инструкции по проведению производственной гимнастики, в Радиотехническом институте, было сказано: «Во избежание обрушения лепнины вместо упражнения “бег на месте” производить упражнение “бег на месте без участия ног”».
Конец эпохи
Лепнина, однако, все равно отваливалась, и основы дрожали под ногами…
В театре «Современник» шел ночной просмотр фильма Анджея Вайды «Человек из мрамора». Зал, привыкший к аншлагам, был забит под завязку. История рабочего парня, обманутого и преданного Компартией, — в центре Москвы, пускай ночью и один раз, но абсолютно легально!
Год был, наверное, восемьдесят третий — во всяком случае, точно до Горбачева. Советская власть давала трещину прямо на глазах…
Как заголялась сталь
В начале восьмидесятых один студент ГИТИСа нанялся ночным сторожем в музей Николая Островского.
Студент был не дурак: работа не бей лежачего (чуть ли не в прямом смысле), зарплата — семьдесят целковых, внизу — ресторан Дома актера… Но, всей этой синекурой не ограничившись, студент на время своих посиделок в ресторане начал сдавать кровать Николая Островского проституткам с Тверской.
По трешке за сеанс.
Ту самую кровать, где было написано про жизнь, которая дается человеку один раз.
Студент хлопотал насчет приработка, а метафора сложилась сама.
Дом
Вышеупомянутый ресторан был частью родного для нас Дома актера. Дом этот сгорел в ужасном пожаре в 1988 году, но и сегодня, сквозь стеклянный куб торговой галереи, я вижу призраки тех коридоров и гостиных.
…Конец семидесятых; Давид Самойлов читает стихи — маленький, крепкий, в огромных лупах-очках. Просят что-нибудь из нового; он некоторое время копается в листках — вот это!
«Но зато — дуэт для скрипки и альта!»
Я слышал едва ли не первое исполнение этого классического стихотворения…
Легкость самойловского ума.
— Почему вы, москвич, живете в Пярну?
Секундная пауза.
— Давайте я вам лучше расскажу анекдот.
И Самойлов рассказывает анекдот про английского лорда, который каждый вечер приходил в гости к другому лорду. Они курили трубки, пили кофе… И так каждый день, двадцать лет подряд. И вот однажды — шесть вечера, а его нет. Семь вечера, восемь… В девятом часу встревоженный хозяин велит запрягать и едет узнать, что случилось.
Приятель сидит дома один — курит трубку, пьет кофе.
— Сэр! Почему вы не у нас? Что случилось?
— Знаете: надоело!
Смех в зале на это «надоело» — совсем не по английскому адресу…
Другой вечер, другой классик — Рита Райт-Ковалева. Переводчик — в ее случае слово недостаточное: сэлинджеровский Холден заговорил на таком поразительном, живом русском языке, которого еще не было и здесь!
Она рассказывает о тех, кого знала близко: Володя, Аня, Боря, Осип… — и дух захватывает от гула времени. Вот же оно, рядом, в одном касании!
На вопрос, кто ей нравится из пишущих сегодня:
— Русский поэт Иосиф Бродский, в настоящее время живущий в Швеции.
Рита Яковлевна ошиблась с географией: в Швеции Бродский гостил, а жил все-таки в США. Я узнал все это гораздо позже, а тогда — надо бы, думаю, запомнить: Иосиф Бродский!
