Геннадий Емельянов - В огороде баня

— Роман Романович не появлялся? — после некороткого молчания опять спросил Павел Иванович.

— Не видал. Он с вечерней электричкой обычно приезжает. По-моему, в отпуск наладился: в Томск все рвется, насчет клада хлопочет, а сельский Совет не пущает — сперва, мол, ремонт школы закончи, потом и отдыхай, ты директор, на тебе и груз лежит.

— Оно так.

Телега скатилась в низину, где тек широкий и мелкий ручей, густо поросший тальником. Здесь еще остались запахи раннего утра. Пахло травой, мокрым песком и охолодевшим за ночь камнем. В низине стояла такая тишина, что слышно было, как ударяется о гальку вода.

— Это и есть та самая Мери?

— Она, поганка. Она.

— Спокойно запряг-то?

— Я и не пытался, говорю тебе, за стариком Борщовым бегал. Он и уговорил ее, но и упредил меня: не в настроении она, Евлаша, могет и фортеля выкинуть.

На Павла Ивановича уже привычно набежали мрачные предчувствия, но он отогнал их, да и день выдался снова хоть куда, на небе не маячило ни одного, даже самого заштатного облачка, и зной еще не пришел, дышалось привольно.

«Все будет хорошо, — подумал Павел Иванович. — Все будет ладно».

Мери была невзрачной в общем-то лошаденкой средних размеров с покатой спиной цвета сильно обожженного кирпича. У нее были черные уши, стоявшие торчкои и врозь, выпуклые глаза, в глубине которых моментами проблескивал загадочный огонь.

— Нн-ноо, непутевая! — Евлампий гикнул, покрутил вожжами, но Мери не прибавила шагу на крутизне, она лишь подогнулась вся и напрягла потемневшую под шлеей холку. Когда миновали овраг, взору открылась огромная поляна, ровная и покрытая невысокой травой. Впереди угадывалась река, и по ее берегу редко росли вековые деревья. Избы здесь стояли хуторами, и улица рассеялась по полю, раскатилась в разные стороны, потеряв осмысленную стройность.

У Павла Ивановича на языке давно висели слова, но сказать их он не смел, наконец, он выдал свой вопрос в самой безобидной форме:

— А общая обстановка какая?

Евлампий ждал этого вопроса, он встрепенулся и впервые повернул к учителю лицо:

— Он, Рудольф-то, что? Перво-наперво он газетный киоск свалил возле сельсовета. Хорошо, продавщица Таська куда-то отлучилась. Ее, правда, никогда на месте нет, но тут отлучилась, а так ведь и покалечить мог. Стекла — в песок, двери с петлями вырваны. Страх божий.

— И это все?

— Носится Рудольф-то. Вишь какое, значить, положение. Хомут он до глаз напялил, ничего не видит и в ярость по той причине ударился. А нервы у него заметно слабей наших.

Павел Иванович сознавал свою хоть и косвенную, но все-таки причастность к беде, постигшей село. Мало ли что еще наделает загнанный страхом боров-рекордист! Два центнера живой материи и ни капли здравого смысла в просторном черепе. Это сравнимо с пьяным шофером за рулем грузовика.

— И больше ничего такого, Евлампий Сидорович?

— Ничего такого. Курский Иван Данилович подходил давеча, когда Мери запрягали. Ты, мол, Евлампий, Не в курсе, почто мой Рудольф с хомутом бегает? А я, говорю, причем здесь? Завтра, может, твой боров шляпу велюровую, например, напялит или шаль цыганскую? Я в его нутро не влезал, твой воспитанник, ты за него и ответ держи. Отбрехался, конечно, но Иван докопается, мужик он аналитичный.

Телега вдруг резко остановилась, Павла Ивановича понесло вперед, он ударился о худую спину Евлампия, Спина была твердая, как дерево.

— Не было печали! — тихо сказал Евлампий.

— Что такое?

Сбочь дороги стоял, переминаясь, прораб Вася Гулькин и манил их рукой. Евлампий не трогал кобылу с места, тогда прораб, размахивая черной хозяйственной сумкой, направился к ним. Он, это бросалось в глаза, был румян больше обычного и возбужден.

— Куда, ребята?

— Лес валить, — неласково ответил Евлампий.

— На Чистую Гриву небось?

— Это уж наше дело. А ты чего здесь шастаешь?

— От Прасковьи скрываюсь. У нас семейный конфликт.

Евлампия будто ошпарило, он враз соскочил с телеги, поддерживая штаны.

— И далеко она?

— Далеко. Я бегать умею. Меня возьмете?

— Зачем ты нам?

— А для компании.

— Мы не пьем.

— Так и я не пью. Поехали! — Прораб Гулькин сел рядом с Павлом Ивановичем, еще раз поздоровался и взял вожжи. — А ну пошла, родимая! Мы шустро покатим.

Евлампий догнал телегу и вырвал у прораба вожжи, сказав сердито, сквозь одышный кашель:

— Сел, так сиди, не то враз на дороге окажешься.

— Ты понужай, пусть она бежит, — Василий ничуть не смутился холодным приемом и подмигнул Павлу Ивановичу: — Я помогу вам. Делать мне все одно нечего сегодня.

У Павла Ивановича появился новый знакомый.

Звали его Григорием, фамилия его была Сотников.

Григорий Сотников подошел неслышно, со спины, когда Павел Иванович, согласно книжке «Плотницкое дело», колышками и шнурами размечал в огороде фундамент бани.

— Значит, строиться задумали? — отрекомендовавшись честь по чести, поинтересовался Сотников. — А черта у вас есть? Без черты никак невозможно.

Павел Иванович уже усвоил, что черта — это нечто вроде пароля, и все, кому не лень, перво-наперво спрашивают именно про черту. Павел Иванович носил теперь этот немудрый инструмент в кармане на всякий случай и до сих пор не имел представления, как им пользоваться. Он вынул согретую телом железку из кармана брюк и протянул ее Сотникову. Тот соответственно покатал загадочный инструмент в руках и вернул его с определенной долей почтительности.

— В сельсоветской кузне ковали, — определил Григорий Сотников, — они так куют. Но у меня черта лучше, если хотите, могу одолжить.

— Спасибо.

Павел Иванович не уловил в голосе нового своего знакомого ни порицания, ни одобрения: куют и пусть себе куют дальше в том же духе.

Сотников жил наискосок от Павла Ивановича в поместительном доме, обшитом паркетной плиткой в елочку. Дом янтарно светился на солнце — пятистенок под шиферной крышей и с фасонной железной трубой. Усадьба была зажиточная. Да и Сотников выглядел хозяином хоть куда — это был осанистый блондин со свежим круглым лицом и голубыми навыкат глазами. У Сотникова под клетчатой безрукавкой обозначалось брюшко, светлые брюки украшал ремень ремесленной работы с пряжкой в виде орла с распростертыми крыльями, меж которых вставлялся кинжал красной меди с цепочкой под золото. Говорил Сотников вроде бы через силу, глаза его туманила поволока, и создавалось такое впечатление, будто этот мужчина буквально минуту назад наобедался до отвала.

Павел Иванович предложил соседу занять табуретку. Сотников сперва установил табуретку прочно на земле и сел, оправив на коленях глаженые брюки.

— Я на бюллетене, — объяснил Сотников. — Работаю на фабрике игрушек завхозом.

— Как вас по батюшке, извините?

— Можно и без батюшки. В одних годах, поди.

— Примерно.

— Вы работайте, я покурю пока что, то да се…

Павел Иванович работать не стал — он стеснялся своего неумения, и потому сел рядом с Григорием на бревешко, закурил тоже.

— Я это… — начал Сотников. — Я недавно в Одессе был. Интересовался…

Последовала пауза. Павел Иванович успел заметить, что на крыльцо избы вышла жена Соня и устроилась чистить картошку. Жена Соня — неплохая в общем-то женщина, она лишь с молчаливым и упорным пренебрежением относилась ко всем начинаниям Павла Ивановича, она считала мужа в делах житейских запрограммированным кулемой. Это молчаливое пренебрежение раздражало Павла Ивановича, но у него, к сожалению, не было возможности до сих пор поправить свою репутацию.

— Я это… — сказал Сотников с великой натугой. — Я недавно у моря был, на юге.

Жена Соня выронила картофелину, та по ступенькам спрыгнула наземь и укатилась к самой летней кухне.

«Поднимись. Придется тебе шевелиться», — подумал Павел Иванович. И хотел пошутить, хотел крикнуть Соне, чтобы она рысью бежала за картофелиной, но при постороннем шутить не стал.

Сотников тем временем перевел дух и сделал третий зачин:

— Я в командировке был. Интересовался. Там так: в определенном месте (только место знать надо) подходит к тебе гражданин, прилично одетый (там все прилично одетые), и на ухо: — Что вам нужно? Отвечаешь — то, то и то. Ага. Допустим, бруса пять кубометров, плахи, соответственно, семь с половиной кубометров и так далее. «Когда прикажете?» — «Завтра». — «Ваш адрес?» Но дерут, спасу нет. А — приятно.

— Тоже мало приятного, но хоть бы так, — сказал в сердцах Павел Иванович и бросил окурок в огород, косясь на жену Соню: заметит или не заметит? Соня сердится, когда Павел Иванович бросает окурки в цветы или капусту. Жена, слава богу, ничего не заметила — она искала в траве оброненную картошку.