Елена Колядина - Цветочный крест. Роман-катавасия
Рычаги немедленно пришли в движенье, дабы тотьмичи могли убедиться в словесах Истомы.
Мария колыхалась от смеха. Феодосья же не знала, что и делать. Глумы потешные, но уж зело срамные… Впрочем, следующая история уже и у Феодосии вызвала смех, идущий, казалось, из самого нутра, из самой утробы. Ну, как было не хохотать над скоморошиной о нерастленной монашке, бесшабашно пропетой Истомой под аккомпанемент гуслей? Решила монашка, что поселился у нея в естестве чертенок — уж больно чесалось и щекотало между ног. Пожаловалась нерастленная монашка попу. А тот рекши, мол, нужно проверить! И до того доизгоняли они из лядвий чертенят, что упал поп замертво. И похоронили его с похвальбой, дескать, принял святой отец смерть в ратном бою с чертями.
Феодосья исподтишка глядела на Истому. Глаза Истомы были синими, как шелк, на котором Феодосья вышивала золотом карту мирозданья. И сияли его очеса, словно в синеву просыпались крошечные сколки золота. И льдинки весенние крошились в его зеницах. И осколки хрусталя рассыпали бесшабашные многоцветные искры. Борода Истомы вилась хмельными кольцами цвета гречишного меда. Кудри его выбивались из-под низко надвинутой шапки тугим руном и пахли, мыслилось Феодосье, имбирным узваром.
Олей-о! Феодосья! Зачем ты глядишь на Истому? Не весенний лед крошится в его глазах… И не имбирным узваром пахнут его власы. Смрадным огнем горящих селищ пропах его меховой охабень. И крест его огромный, украшающий голую шею, пылал огнем за тысячу верст от Тотьмы, на той великой реке, до которой плавали тотемские гости через Белоозеро. Впадает в Белоозеро триста шестьдесят рек, а вытекает одна лишь, Шексна. И течет Шексна, ласкаемая тучами белорыбицы, до той самой могучей русской реки, где добыл свой дорогой охабень скоморох Истома. И губы его были горькими от бесовского табака. И шрамы покрывали его злое тело. И шрамы были на яром его сердце.
Поглядывая на скомороха, Феодосья узрела, что, декламируя глумы и распевая скоморошины, Истома зорко обшаривает глазами поверх толпы. Вдруг глаза его, из бесшабашных, на мгновение стали злыми, словно набежала на очеса темная туча. Истома зыркнул незаметно зеницами товарищам. И вновь лучезарно улыбнулся. Феодосья оглянулась. Толпа расступалась, пропуская едущих верхом воеводу и его слуг. Воевода, Орефа Васильевич, дородный, с пухлым лицом в окладистой бороде, помахивал плетеным из разноцветной кожи кнутом. Впрочем, тотьмичи и без кнута дружно опускали головы, стараясь не встречаться с Орефой Васильевичем взглядом. Бабы и мужики кланялись да жались к заборам. Лишь особы купеческого звания при поклоне смели украдкой приветливо взглянуть если не в лицо воеводы, то в морду его коня. Впрочем, находясь в толпе, уже изрядно растленной срамными и вольнодумными скоморошинами, тотьмичи чувствовали себя смелее и поклоны клали, словно из-под палки. Воевода встал возле Феодосьи с Марией, которые дружно приветливо поклонились. Государев верный наместник в сухонской земле, Орефа Васильевич признал дочь самого крупного тотемского солепромышленника.
— Что, Феодосия, брат твой Путила не вернулся еще с обозом? — сняв расшитую меховую рукавицу, с приветливостью вопросил Орефа Васильевич.
— Нет еще, — не поднимая главы, ответствовала Феодосья.
Перед глазами ея сиял серебряной обивкой носка и каблука алый сафьяновый сапог воеводы.
— Супруг мой Путила рекши, что, как вернется, так не заезжая домой, первым делом к вам с поклоном, мыслил поднести нашему воеводе товары из Москвы, — ловко встряла Мария.
— Ну, ну… — размаслился воевода. — Передай мужу, пущай сперва жену одарит, чем она захочет, ха-ха, а уж потом и ко мне на поклон.
Сопровождающие засмеялись шутке.
Мария зарделась.
Истома ненавидяще сверкнул из-под шапки глазами.
Но тут же весело закричал:
— А вот игрище про дрищавого польского пана!
Кукловоды бойко приподняли над занавесом куклу карикатурно исполненного полячка, готовясь разыграть глуму самого патриотического содержания. Тотьмичи дружно признали в пане Лжедимитрия и предвкушали зело потешное позорище с его участием.
— Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи ср-р-ати! — театрально прокричал Истома и заговорщески подмигнул зрителям.
— Срати! Ох-ти мне! — хохотала публика.
Остальные сценки с участием дрищавого пана были столь же двусмысленны и уничижительны, чем умаслили сердца тотьмичей. На ура были приняты сцены Божьего наказания Лжедимитрия за то, что с блудищей своей, женой Марией, любодействовали они, не закрыв икон, в присутствии креста, Господних книг и прочих Божественных атрибутов.
— Ловите, шуты гороховые, — высокомерно рек воевода, кинув, по исчезновении польского пана, под ноги скомороху горсть мелких кун.
Один из актеров с поклонами и веселыми шутками принялся собирать из грязного снега деньги.
Истома сузил глаза, чтобы ярость сердечная не излилася из зениц. Бросил взгляд на голую бычью шею воеводы, овитую самоцветными каменьями в три перста.
— На чужие кучи глаз не пучи, а свою навороти, отойди да погляди! — дерзко продекламировал Истома дьякам приказной избы.
Сердечко Феодосьи замерло.
Воевода взирал, не меняясь в лице. Лишь очеса его пожелтели.
Еще вчера воеводе донесли, что прибыли скоморохи, встали табором на Государевом лугу. И числом тех скоморохов в ватаге не менее полусотни! И есть при них медведи в цепях и притравленные на люд собаки. А также блудные девки, похожие на турчанок либо персиянок. Зело лепые!.. Один ушлый из воеводиных людей донес даже, что груди у тех девок смуглые, соски их коричные, и мажутся они для сладострастья вяще пряным маслом. И так умеют те девки обвить скользкими своими черными косами мужскую подпупную жилу, что проистицает любострастие, какого и свет не видывал… А еще разнюхали верные люди, что, вроде как, продают тайком скоморохи бесовскую траву табак, нарекая ея для тайны сушеным яблочным листом либо свекольной скруткой. Но — не пойман не вор! Изловить торговцев либо покупателей табака не удалось. Так что, может, и брешут люди про табак! Кривду лгут!
Дьяки испуганно отворотили рожи от воеводы, смекнув намек скомороха. Но, тут же вышли из положения: грохнули хохотом, указывая перстом то на кукольного пана, то на скачущего тотемского дурачка Ваньку, делая вид, что шутка относится только к нему одному.
Воевода налился черной кровью, сжал кнут… Но, вот ведь в чем сила лицедейства театрального… «Аллегория!» — сказал бы книжный отец Логгин. И не ударишь ту аллегорию кнутом, и не отправишь на правеж, и не вздыбишь на дыбе. Произнесены словеса глумливые, но поди узнай, об воеводе али об дурачке Ваньке? Орефа Васильевич усмехнулся сквозь зубы, оглядел зрителей. Все дружно, открыв рты, взирали в сторону деревянной куклы.
— Господин Орефа Васильевич, — поклонился один из сопровождающих, — зри, какова там плясавица пляшет!..
Завидев голый пуп и насурьмленные брови плясуньи, воевода двинул коня в сторону.
А Истома ловко разыграл изрядную шутку. Забаву эту знали уж по всей Московии, но до сиверских краев она еще не дошла, так что, неискушенные тотьмичи приняли ее внове и всерьез. А глума была презабавная! Подбежал к Истоме подсадной человек, свой же скоморох, и завопил об украденном кошеле.
— Обокрали, люди добрые! Как есть, обчистили!
— А много ли кун было в мошне? — театрально кричал Истома.
Тотьмичи дружно завистливо охнули, услыхав, какая сумма досталась неведомому татю.
— На воре шапка горит! — вдруг истошно, как на пожаре, завопил Истома.
И в тот же миг один из зрителей схватился за высокую меховую шапку на своей главе.
— Держи вора! — зашумели тотьмичи.
И быть бы несчастному с вырванным пупом, да Истома, хохоча, признался в шутке.
Ухватившегося за шапку побили было немного, но он отбоярился, мол, блоха в голову попала, видать, от дурачка Ваньки, потому и схватился за шапку.
Когда всеобщее возбуждение улеглось, и малый из акробатов обошел публику с разношенным колпаком, в который полетели медные куны и сласти, началось новое представление. Над занавесом поднялись зело пестро намалеванные виды Иерусалима. Готовилось самое драматическое представление в репертуаре Истоминого театра: распятие Христа. Тотьмичи, с колыбели знавшие об событиях на святой горе, тем не менее, внимали, как дети. Бабы зашмыгали носами, когда с деревянного Христа сорваны были холщовые одежды, а на главу его воздет колючий венец. Ребра Христа были подведены коричневой краской, отчего худоба Его была еще более щемящей. Когда на голове сына Божьего оказался венец, из-под волос его вдруг потекла кровь!! Толпа охнула. Все принялись креститься. Несколько человек рухнули на колени. В голос заплакал какой-то мальчонка. Феодосья раскрыла уста и вдохнула разверзнувшейся легочной жилой морозный воздух. В главе ея зашумело, перед зеницами поплыли кровавые пятна… Молотки, которыми прибивали гвоздями Христа, били Феодосье в виски. В сердце, словно, веретено воткнулось, пришпилив его к становой жиле, так что не могла Феодосья ни вздохнуть, ни охнуть. Она повела руками, ища опоры…