Роман Шмараков - Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года

Граф Валериан Зубов в конце октября 1794 года

Defessus omnibus medullis. — Catull.

Когда мы завидели мост, мое сердце обрадовалось, но мой кучер с ним не согласился. Остановя кибитку, он вышел осмотреться, подпрыгнул раз-другой и наконец довел до меня, что проехать здесь никак невозможно. Мы пустились в пререкания. Я бесился; лошади фыркали. Кучер упорствовал. Он привел мне здешнюю пословицу про польский мост и жидовский пост, которую я переведу для Вас при случае, изобразил чрезвычайно живо, как я, облепленный мокрым платьем, выползаю на прибрежную глину, и заклинал меня приберечь для проверки апофегмы менее опасные. Мы свернули влево и пустились между ветлами искать брода. Каждую минуту я погонял кучера; день темнел, и надобно было найти ночлег скорее. Один из нагбенных к реке кустов, мимо которых мы проезжали, оказался мужиком, возившимся с вершей; мы спросили у него о броде, и одною из своих ветвей он махнул на отлогий спуск между камышами. Колеса наши погрузились в черные воды. Лошади перебрели благополучно; при подъеме кибитка накренилась было на сторону, но кучер ее вытянул. Мы выбрались на дорогу и вскоре въезжали в какое-то местечко с корчмой, осеняемой старым ильмом. Курица без головы радушно выбежала нам навстречу. За нею пробежал мужик, разводя руками. Вокруг корчмы заметно было необычное движение; русские мундиры мелькали в воротах; фонарь мерцал на тесно составленных ружьях. Под ильмом стояла распряженная телега, в которой сидел пустой тулуп, раскинув рукава. Сутулый и седой еврей в длинном нанковом полукафтанье переминался между бегающими людьми. С необыкновенной решительностью объявил он мне, что поместить меня не может, и повторил этот приговор, качая головою. Тут я подлинно испугался, что он меня выпроводит. Ужас меня вдохновил; я начал говорить ему, что другого места по этой поре мне не найти и, следственно, своим отказом он оставит меня погибать в лесу; что за его спиною я вижу милость и благочестие, которые плачут над его словами; что я еду от генерал-губернатора из Несвижа; что важность моих поручений... Наконец монета, вложенная мною в его руку, внушила ему человеколюбивую задумчивость. Неохотно сказал он, что осталась еще одна комнатка, которая, однако, мне не полюбится; я заверил его, что он ошибается, что я полюблю ее и долго буду вспоминать о ней в разлуке. Видя, что мы поладили, я спросил, что тут творится и отчего такая сумятица. Он рассказал мне, что граф Валериан Зубов, служащий под начальством генерал-майора Моркова, несколько дней тому в бою с конфедератами лишился ноги от неприятельского ядра, после чего, отошед вспять от места баталии, остановился здесь с немногими людьми и лекарем, а на фольварке в двух милях отсюда стоит батальон, оставленный при графе. Вся половина, назначенная проезжающим, занята графскою свитою, а сверх того слуги спят на крытом дворе с лошадьми. Слыша эти известия, я вздохнул о свирепом случае, похищающем обаяние и надежды молодости, — подумал о юном Алкиде, так блистательно начинавшем свое поприще, равно умея укротить трехглавое чудовище мятежа и украсть поцелуй польских красавиц, — о герое, принужденном оставить честолюбивые мечты и едущем в Петербург, чтобы повергнуть свои труды к стопам знаменитой царицы. Мой собеседник, однако, не был склонен сочувствовать моим мыслям: вынужденный принять сего нежданного путника, он словно остановился переждать грозу под одиноким дубом. — Но я задумался, а еврей меж тем звал меня за собою. Я взошел на щелистое крыльцо, под досками которого вскипел какой-то ил; здешний слуга шел за мною, волоча отвязанные от кибитки чемоданы. Еврей впотьмах провел меня через лавку, где со стены свисали хомуты с разлохмаченными гужами; в углу я увидал человека, сидящего, скрестив под собою ноги, на табурете за шитьем; светильник бросал на стену его остроумную тень. Наконец я очутился в самой дальней и тесной комнатке, где встретили меня стол, пара стульев, кровать и стены нагие, без знакомых всем картинок с Аникою-воином, похоронами кота и Страшным судом, каков он будет по мнению ярославских мастеров. Из прочей мебели была только поместительная клетка в готическом вкусе, из тех, в каких держат канареек, стоявшая на полу с отвалившеюся дверцей. Таков был мой ночлег. В сердце человеческом живет тайное влечение к руинам, а особливо в сердце путешественника, если сии руины приятно освещены заходящим солнцем и уместными моральными размышлениями, но все это не делает обломки былого бытия желанными, когда приходится в них ночевать; я, однако, так устал и так обломал все бока, переваливаясь целый день по дорогам, разбитым непогодою и движением артиллерии, что от сердца благословил этот скупой приют и сел за стол, перед свечою, воткнутою в бутылку. Этот вид напомнил мне иную, отрадную картину — наш с Вами обед незадолго пред моим отъездом и разговоры, бывшие у нас в тот вечер. Я помню, что тогда заинтересовал Вас рассказом о старинном возмущении против французов, известном под именем Сицилийской вечерни, и обещал поведать о нем пространнее. А поскольку должность путешественника, состоящая в описании красот местоположения, нравов, обычаев, слышанных разговоров и вообще шумов при въезде в какое-либо место или выезде из оного, а равно в уместных рассуждениях по поводу этих дорожных опытов, требует от меня также разнообразия в предметах и благовременной их перемены, то я и намерен начать обещанную Вам повесть теперь же, покамест сижу один в ожидании ужина.

***

Наследник Штауфенов по отцовской линии и норманнской династии Отвилей по материнской, Фридрих, в восемнадцать лет избранный германским королем благодаря строптивому безрассудству Оттона IV и опрометчивой предусмотрительности Иннокентия III, в течение тридцати восьми лет удерживал власть над Германией и обеими Сицилиями, повременно посягая господствовать над ломбардскими городами и справив непрочное торжество над фортуной у алтаря Гроба Господня. Цари живут на глазах у всего мира, говорит поэт; но мало кому из них мысль об этом доставляла столько удовольствия, как Фридриху.

От природы наделенный гибким умом, он изощрил его в науках; он был знатоком Св. Писания, но его враги утверждали, что это не пошло ему на пользу; с греками, арабами, итальянцами он разговаривал на их языке; разделявший мнение Аристотеля, что благородство состоит в древнем богатстве и добрых нравах, он оживил это старинное учение своей щедростью, обходительностью и отвагой. Общий глас обвинял Фридриха в сластолюбии, а множество незаконнорожденных детей, унаследовавших его предприимчивость, мужество и жестокость, не давало моралистам забыть об этом своеобразном способе насаждать доблесть в Италии. Наблюдательный, догадливый, с живым и нетерпеливым нравом, он становился средоточием образованности везде, где ее можно было найти, и равно углублялся в вопросы богословия, математики и медицины.

Сиротское детство и скитальческая юность приучили его вечно бодрствовать и сдерживать свое великодушие доводами разума — умение, благотворное для государя, но горько оплакиваемое рыцарственными пристрастиями хронистов. Внук Барбароссы, он должен был забыть о своей немецкой крови, восстанавливая спокойствие и благоденствие в краях, разоренных баронами Генриха и солдатами Оттона. Фридрих умел подавлять возмущения и карать заговоры с изобретательностью жестокости; мятеж старшего сына, стакнувшегося с ломбардским союзом, научил его не искушать родных чрезмерной властью, а предательство сицилийского канцлера, подлинное или мнимое, заставило короля публично скорбеть по тому поводу, что человеческая неблагодарность столь же легко укореняется за пределами семейного круга, как и внутри него.

Проявляющий набожность, приличную императорскому сану, там, где она могла упрочить его власть или окружить ее пленительным сиянием, преследующий миланских патаренов как из соображений благочестия, так и по внушениям раздраженного самовластия, он, однако, намеревался еще в нынешней жизни вкусить все блага будущей, на которую не мог рассчитывать, и не хотел жертвовать христианскому утешению отрадами мести, как показывают его известные слова, что даже на пороге рая он бы вернулся покарать досадивший ему Витербо. При необходимости он хладнокровно опустошал монастыри и церкви по всей Италии, а обиженные им могли надеяться, что в лучшую минуту щедрые пожалования, сделанные тою же рукой, вознаградят их убытки. Он спас евреев Фульды, обвиненных в ритуальном убийстве, и, защищая их, продемонстрировал редкое знакомство с их священными книгами; боязливое воображение монастырского хрониста, приписавшее ему приказ похоронить убитых детей, поскольку больше они ни на что не годны, видело в императоре человека, способного пренебречь своей репутацией ради удовольствий, даваемых презрением к окружающим; привычку покровительствовать евреям Фридрих вознаградил тем, что, став императором, налоги с них, прежде отходившие Церкви, направил в фиск. Фридриху приписали остроту о Трех обманщиках — честь, обыкновенно воздаваемая любому заметному вольнодумцу; он без скорби встречал отлучения, насылаемые папским престолом, без радости примирялся с его владетелями и разочаровал иоахимитов, не дожив до предсказанного года, когда, по мнению этих сектантов, ему предстояло явиться миру в обременительной и неблагодарной роли антихриста.