Игорь Чубаха - Железная коза

Игорь Чубаха

Железная Коза

или Куртуазные приключения отставной княгини Ознобы Козан-Остра, вдовы божьей милостью Дажбога

историческое чтиво из серии «КАЛИГУЛА ОТДЫХАЕТ»

Книга публикуется в авторской редакции.

Посвящается______________________________________________

( Ф. И. О. ) заполнить по прочтении

ГЛАВА 1

РОТОР

«И дольше века сохнет пень. Так и память людская хранит добрые и злые свершенья минувших лет», сказал Абу-Омар-Ахмед на смертном одре собравшимся вокруг домочадцам, которые легко бы нашли, как использовать время с большей пользой. Но к нижеследующей истории старый маразматик не имеет никакого отношения, просто зачин хороший, почти как у Пушкина про дядю самых лучших правил… Ладно, забудем Омар-Ахмеда, плюнем и разотрем.

А правду о Железной Козе поведал нам тюремный стукач Радебил-Выноси-Парашу со слов вдовы Бедры-Секущиеся-Косы, ссылавшейся на рассказ не ночевавшего дома три ночи мужа Вернидуба-Верниогорода-Вернидолг, говорившего со слов адвоката Яснауста, и сына его Яснапуста – да будет доволен Дажбог ими обоими.

В днесь-весть какие далекие времена, когда Русь еще не была единым могучим государством, а представляла из себя нечто вроде коммунальной квартиры на сорок семей, за расселение которой не возьмется ни одна даже самая бандитская недвижимская контора; когда на окраины немногочисленных славянских селений по ночам забредали погрызть самым вредительским образом заборы плешивые бобры; а мелкопоместные спесивые бояре ненавидели друг друга пуще своих престарелых жен, писали друг на друга доносы, срывая чадру благочестивости с лица порока и портки приличия с телес зависти, да ратничали между собой столь же часто, сколь коты в марте...

В те стародавние лета в сотне полетов каленой стрелы от истоков Днепра-Славутича маленьким городищем Мутотеньск-Берендейский, даже не деревенькой – так, пустяком, правила симпатяшка-милашка. Семнадцати лет от роду. Вдова по образованию, а по имени Озноба Козан-Остра (фонемическое звучание имени воспроизведено неточно, поскольку праславянский язык сохранился через пень-колоду, и как произносилось в натуре то или иное «Ой, ты гой еси, имя-прозвище», можно только спорить. Из нескольких версий звучания имени: Оксана Розан-Фрося, она же Зобатая Обзвон-Вдосталь, она же Пусто-Пусто, она же мадам Вонг... выбрана самая благозвучная).

Седобровые патриархи вещали, что овин ее души всегда открыт для путника, ищущего приют в непогоду дурных мыслей.

С толикой шамаханской крови, черноволосая, очень тоненькая, странно-тоненькая, черноглазая дева в желтом ситцевом сарафанчике, повязанная платком, из-под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Молодым господам, засидевшимся допоздна в ее палатах, она обыкновенно говорила, за руку подведя к окну:

– Ну как можно спать! Да ты посмотри, что за прелесть! Ну, видишь? Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже, натужиться надо, и полетела бы. Вот так!

На молодых господ эти речи действовали однозначно. Озноба-Краса-до-крестца-коса была счастлива и не боялась залететь, поскольку применяла спринцевание различными сперматоксичными растворами. Она использовала салициловую кислоту (1 чайная ложка на кружку воды) или борную кислоту (1 столовая ложка на кружку воды), или молочную кислоту (2 – 3 столовые ложки на кружку воды), или растворы марганца, хинина или хинозола (2 грамма на один литр воды), или раствор квасцов (1 грамм на один литр воды), или прочие приспособления из книги «Что должна знать каждая приличная княгиня».

Жизнь не сразу улыбнулась красавице Козан-Остра. Тринадцатилетним заморышем ее взял в жены престарелый князь Мутотеньска-Берендейского Хилахрон III...

Впрочем, если начинать с начала, так с начала.

Село Нижние Верасы от прочих расположившихся вокруг поселений отличалось тем, что было самым бедным и грязным, обитатели его славились особо дурным запахом онучь и какой-то ну просто врожденной склонностью ко всевозможным хворям.

И если, обув лапти «Шагом марш» (купите первую пару, вторая пара даром – за амбаром), идти вдоль главной и единственной улицы Нижних Верасов (идти – мягко сказано; чуть ли не вплавь пробираться через груды козьего навоза), то из каждой халупы будут слышны натужные стоны. Здесь – желтая лихорадка, здесь – желтый лишай, здесь – желтый бутулизм, а здесь – белая горячка... Какая-то особенная ветхость замечалась во всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребер. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпицей.

И только двор отставного солдата Ноздря-Дундуна, ветерана первой и второй баталий за обладание прославленным в мифах брендом «Лосьен „Огуречный“», не походил на остальные, ибо стоял не в болотистой низине, а на продуваемом всеми ветрами холме. Да вот только беден шибко был дом. На последней войне лишился солдат указательных пальцев и мизинцев на обеих руках, а без них разве братве что докажешь?

Но подрастала у ветерана дочь, и он в ней души не чаял, баловал и бил не часто по голове. Воспитывал в меру разумения. На последние гроши покупал памперсы «Кэфри» и сам их стирал, ведь денег на прачку не оставалось. Не позволял ковыряться в носу пальцами ног и давить ими же тараканов. Учил выговаривать букву "р": "Дочурка-чурка, скажи «доллар-р-р», скажи «мар-р-рка», скажи «фунт стер-р-рлингов». А теперь повторяем вместе: «евр-р-ро», пр-р-рости Господи, придумали же заморские купцы названьице. Так-то, невинное дитя, знай, масоны не дремлют...

На беду запала девчонка, почти ребенок, в глаз старосте селения, мерзкому, толстобрюхому. Стал донимать супостат ветерана, требовать малышку в батрачки.

Погоревал отставной солдат, да видно – судьба такая. Сводил в опоследний раз на детский утренник, где главной диковинкой были сиамские близнецы Актина и Павлина, ряженные с благословления чувства юмора родительского в трехголового Змея-Горыныча. Собрал папаня, отставной солдат, в котомку какой ни есть харч, дал ребенку последний подзатыльник, не из злобы, а от бессилия. И выставил за порог – мир не без добрых людей.

Было тихое летнее утро. Солнце уже довольно высоко стояло на чистом небе; но поля еще блестели росой, из недавно проснувшихся долин веяло душистой свежестью, и в лесу, еще сыром и нешумном, весело распевали ранние птички.

Идет девчонка, Ознобушка наша, лесом и вдруг слышит: кто-то плачет. Выходит кроха на полянку, а там сидит маленький такой шебутной старичок, в кружевной носовой платочек сморкается и им же слезы вытирает.

– Ты пошто плачешь, дедушка? Разве моджахеды ночи закрыли для тебя ворота солнечного капища? – спросила добрая девочка, хлопая ресницами, как мотылек крыльями.

Старичок всхлипнул, достал из кармана кувалдный лорнет тонкой работы и принялся разглядывать гостью.

Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, со своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого шага, со сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок – еще не девушка.

– Уста твои порождают горлиц такой маскировочной окраски, что соколы моих мыслей дохнут с голоду. Я отвечу на твой вопрос, но в следующий раз не умничай перед старшими. Яволь? Так вот, по сути вопроса – как же мне не плакать? Я вот вышел на полянку, гляжу – ягодки, листики, птички-воробушки порхают, солнышко светит. Сердце-то и защемило.

– Но ведь не плакать, дедушка, радоваться надо, – растрогалась девочка, словно газовый баллончик нечаянно нажала.

– Так-то оно так, дочка, – старичок положил на голову ребенку усталую ладонь, легонько коснулся, словно ветерок. – Да видишь, цыпа, стар я, а к старости все, на что молодым внимания не обращал, умиление вызывает. Жизнь прошла, а нешто я ееную прелесть зрел? Первая майская гроза, а я в подвале серебряные гривны пересчитывал. На папоротнике бутоны распускались, а я безжалостно смердов плетью стегал.

– По голове?

– Зачем по голове? По заднице.

– Ну, тогда еще ничего.

– Эх, – глубоко вздохнул старичок, убрал лорнет в карман и снова высморкался. – Хорошая ты мимоза.

– И ты тоже нормальный, дедушка. Да сохранит Коляда твои последние волосы, – щедро улыбнулась Озноба. Старичок ей понравился. Опрятненький, седенький, буколический. В придворном шитом мундире, в чулках, башмаках и звездах, со светлым выражением плоского лица, он казался настолько свойским на поляне, словно здесь и родился, рядом с гнилым валежником, и от рождения никогда поляну не покидал.

– Ну, коли так, – сквозь слезы улыбнулся князь Хилахрон III (это был, конечно, он), – то пошли ко мне жить, будешь мне наследницей.