Георгий Дзюба - Во всём виноват Гоголь
Так вот. Не уберёг себя должной внимательностью Афанасий Петрович в тот раз и не так чтобы стырил, но позаимствовал ночью в этой расфуфыренной ожидальне с пальмою и попугаями — злостными матерщинниками — упаковку сдобных сухариков, которые в шкафу уже давно устаревшие к употреблению и без всякого дела ненужной тьмой лежали. В этом шкафу, по правде говоря, чёрт его знает, чего только в ту ночь там не было. Не было там в ту ночь даже скрепок канцелярских, на которых у Афанасия Петровича дома обыкновенно висели шторы. Впрочем, весьма сомнительного качества скрепок не было, скрепок, постоянно разгибающихся под весом штор и гардин и уходящих от Бронькина по негодности в металлолом практически ежемесячно. Не было там даже сыктывкарской писчей бумаги, над которой Афанасий Петрович постоянно ломал себе голову и думал, чего бы такое завернуть в неё себе и как бы его так себе завернуть на обед и правильно, чтобы получилось и эстетично, то есть чтобы не выглядывало оно из бумаги да и сытно было. Но дело даже и не в этом, поскольку там лежали в ту ночь сухари непригодные, которые любая бы санэпидемстанция могла бы арестовать на пожизненные сроки и утилизацию.
Утром бухгалтерша Елизавета, «…баба жёсткая в поступках, несмотря на то, что охотница была до изюму, пастилы и всяких сластей, бывших у неё под замками…» как в приёмной для гостей, так и для себя именно, сначала запустила донос «…сквозь форму бумажного производства…», а затем и на словах взъерепенилась и взорвалась крепко. В учреждении мегера-бухгалтерша крик невообразимый одномоментно затеяла и вздула вселенскую реакцию. И поскольку сухари эти ранее были метко ею сосчитаны, то и никчемное подозрение ценою в 32 рубля 64 копейки пало точно на сивую голову Афанасия Петровича. Скажем ещё, что Афанасий Петрович, несмотря на свои способности и дарования, ещё до того случая вошёл с мегерой Елизаветой в контры и крутую неприязнь на почве своей необыкновенной грамотности и начитанности и по ночам у Елизаветы вот уже неделю как не показывался. Понятно, что от этой холостой вешалки, мечтающей лишь о мужике, который зацеловал бы её в смерть, ожидать чего-то другого уже не стоило. Понятно, что в такой обстановке о компенсации образовавшегося на него нападения даже смертельными поцелуями не могло быть и речи, а попытки его заняться этим делом накалили ситуацию до невероятия. Консервация дремучей отсталости в бухгалтерше Елизавете нежданно-негаданно закончилась и вспыхнула уже не отсталостью, а всепожирающим прогрессирующим пламенем. Вспыхнуло оно ещё и потому, что она к тому дню уже считала Бронькина врагом их потенциального семейного счастья и поставила на нём крест. Она уже радостно потирала руки, считая, что в отместку Афанасию пик низости и подлости ею покорён.
Но Бронькин и тут не стушевался, потому как всегда и не случайно славился своей авангардностью, порывистостью и увесистостью точно выверенных ударов по чужим мыслям и окружающим фактам. И он тут же соорудил свою блестящую одноходовку. Афанасий Петрович выбросил из памяти былые ахи-чмоки и удачно припомнил окружающим товарищам свои отличные характеристики с прежних мест работы, письменное поручительство знакомого батюшки и боевую биографию построчно. Потом он взялся за воротник образовавшейся проблемы обеими руками. И он так громогласно отклонил от себя бухгалтерские инсинуации, такими наукоёмкими выражениями, а также околопечатными оборотами, возбуждающими даже сантехников и каменщиков в строительной отрасли, это сделал, что даже их не скупой на подобные выражения, но сильно начитанный генеральный директор Пётр Октябринович Мудрецов оказался в долгом и продолжительном замешательстве. В отместку за мелочную критику Бронькин сообщил всему коллективу вдобавок ещё и полный максимум предположительного о бухгалтерше. А в заключение даже надежду выразил публичную, чтобы сейчас же ещё что-нибудь необычное для дамской конституции у Елизаветы на её узком лбу выросло.
Генеральный директор в тот день и сам бухгалтершей был не вполне доволен. И когда гендиру всё-таки удалось выбраться из тени нетипичного для него смущения, то первым делом ему пришла в голову затея потребовать, чтобы Афанасий Петрович возглавил редколлегию межэтажной стенной газеты их учреждения с дарованным им ей именем «В лучах рентгена». Вторая его мысль тоже неплохой оказалась — учредить для Бронькина доплату к жалованию размером в 97 рублей 92 копейки в месяц на сухари.
Зато попугаи в приёмной генерального директора с того дня заглохли, словно в рот воды набрали. Потом дар речи к ним вернулся, и говорить-таки они начали, но уже без всякого ехидства, а слова из ненормативной лексики отпускали лишь слабому полу и только тогда, когда пол этот к директору шёл не в юбке, а в штанах, как бухгалтерша. По такой причине в городе даже небольшой дебош получился, потому что обе птички много чего высказали начальницам управления образования администрации города и главной овощной межрайбазы, что к генеральному директору в штанах на приём припёрлись. Те сначала отнекивались и всё отрицали, затем объясняли своё поведение тем, что их никто замуж не берёт и что у нас, дескать, страна даже от попугаев свободная, а потом даже принялись подозревать друг дружку в разглашении совместной тайны и припадочно разревелись. Но это уже совсем далёкое отступление в сторону от получившегося с Бронькиным скандала, не имеющее отношения даже и к Елизавете.
Важно, что с тех пор у Афанасия Петровича Бронькина образовался очень сильный осадок по отношению ко всем сухарям и бухгалтерии. С того дня сухари преследовали его каждодневно, а по ночам особенно часто, если не сказать, что всегда они атаковали его неотвязчиво. Лишь встретится где-нибудь на улице бродячая собака взглядом с ним, а в глазах псины ему уже чудится: «Дай, гав-гав, сухарик, гав-гав!» Протиснется Афанасий Петрович в магазине к прилавку будто бы за зелёным горошком или консервированными баклажанами, а мигалки продавщицы, напоминающие ему формой сдобные хлебобулочные изделия, вроде как подмигивают: «Сухари не забудь, Афоня, свежие привезли!»
Дома у Афанасия Петровича что ни ночь, то свежая выпечка. То ему портрет француза Наполеона через телеканал «Культура» насчёт сухариков двумя глазами сразу моргает, то король испанский Фердинанд VIII послов с испанскими сухарями присылает и с приглашением непременно явиться к нему во дворец на чайную церемонию со своими сухарями, в чёрном смокинге с бабочкой и с бухгалтершей Елизаветой. А то проснётся Бронькин среди ночи весь в поту, с трудом оборвав сновиденье, где он лежит в шезлонге под зонтом, размалёванным сухарями, как божья коровка, совсем не одетым, но в неровном загаре. А вокруг обязательно городской пляж На песке пружинистые бухгалтерши лежат в два ряда с тяжёлыми цепями из жёлтого металла и каменьями на шеях в целях задуманного ими же в отместку всему городу ритуала коллективного утопления. И что особенно видеть ему было неспокойно и страховито, что вместо купальной одежды перси всех бухгалтерш лишь частично прикрывают местами обкусанные до пятаков щербатые сухари с маком, изюмом, тмином или даже совсем безо всяких растительных добавок и вкусовых ароматизаторов, то есть обычные московские классические сухари. Ниже персей даже успокаивающих душу обломков сухарей не наблюдается. Там лишь местами слегка стриженая паутина, чуть подёрнутая изморозью, и подгорелые крошки от сухарей в туманной дымке, а тишина такая, что даже подплывающий к урезу воды окунёк по движенью волн кашалотом видится.
Словом, с тревогой во всех своих членах Афанасий Петрович просыпался так почти что постоянно и больше уже не смыкал своих глаз до самого рассвета…
Глава V
Под красной выпушкой мундира
Чем бы ни повеяло вам от истории с этими сухими хлебобулочными изделиями, сдвинувшим даже генерального директора учреждения Петра Октябриновича Мудрецова на беспримерную щедрость, эквивалентную стоимости трёх пачек сухарей ежемесячно, не будем выковывать саркастическое отношение к господину Бронькину. Какими бы изуверскими ни привиделись вам все эти наскоро сварганенные бабьи придирки бухгалтерши Елизаветы, не стоит мнить об Афанасии Петровиче невыгодно. На самом деле Афанасий Петрович всегда оставался уравновешенным малым, состоял в трезвом уме, был слегка себе на уме и в то же время слыл, бесспорно, зрелым специалистом несильно оппозиционных склонностей по отношению даже к ненавистной бухгалтерии, правда, лишь в части, касающейся отпускающей ему получку кассы. Бронькин продолжал таить в себе такие оглушительные проекты, о которых люди пока ещё и не мечтали даже в самых крупных и закрытых акционерных обществах и в хитроумных банках. Развивая уже имеющиеся в наличии неоспоримые достоинства, умело затеняя простительно-мелкие несовершенства и презирая глупое упорство со стороны местечкового корпоративного невежества, Афанасий Петрович мечтал о славе. Он утешался Гоголем, искал и находил в его строках секретные знаки и скрытые от равнодушных взоров намёки на места её обитания, а иногда от большого ума своего даже вступал в заочный спор с поэтом. Со своей славой при жизни Бронькин пока ещё не встречался.
