Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко
— Извините, — сказал я, закусывая губу, — но прошу оставить меня. Мне некогда. Я очень устал, а мне предстоит утомительная работа — писать статью…
— Утомительная? — сочувственно спросил господин Цацкин. — Я вам скажу — она утомительна потому, что вы до сих пор не приобрели нашего раздвижного пюпитра для чтения и письма! Нормальное положение, удобный наклон… За две штуки семь рублей, а за три — десять…
— Пошел вон! — закричал я, дрожа от бешенства. — Или я проломлю тебе голову этим пресс-папье!!
— Этим пресс-папье? — презрительно сказал господин Цацкин, ощупывая пресс-папье на моем письменном столе. — Этим пресс-папье… Вы на него дуньте — оно улетит! Нет, если вы хотите иметь настоящее тяжелое пресс-папье, так я вам могу предложить целый прибор из малахита…
Я нажал кнопку электрического звонка.
— Вот сейчас придет человек — прикажу ему вывести вас!
Скорбно склонив голову, господин Цацкин сидел и молчал, будто ожидая исполнения моего обещания.
Прошло две минуты. Я позвонил снова.
— Хорошие звонки, нечего сказать, — покачал головой господин Цацкин. — Разве можно такие безобразные звонки иметь, которые не звонят. Позвольте вам предложить звонки с установкой и элементами за семь рублей шестьдесят копеек. Изящные кнопки…
Я вскочил, схватил господина Цацкина за рукав и потащил к выходу:
— Идите! Или у меня сейчас будет разрыв сердца…
— Это не дай Бог. но вы не беспокойтесь! Мы вас довольно прилично похороним по второму разряду. Правда, не будет той пышности, как первый, но катафалк…
Я захлопнул за господином Цацкиным дверь, повернул в замке ключ и вернулся к столу.
Через минуту я обратил внимание, что дверная ручка зашевелилась, дверь вздрогнула от осторожного напора и — распахнулась.
Господин Цацкин робко вошел в комнату и, прищурясь, сказал:
— В крайнем случае могу вам доложить, что ваши дверные замки никуда не годятся… Они отворяются от простого нажима! Хорошие английские замки вы можете иметь через меня — один прибор два рубля сорок копеек, за три — шесть рублей пятьдесят копеек, а пять штук…
Я вынул из ящика письменного стола револьвер и, заскрежетав зубами, закричал;
— Сейчас я буду стрелять в вас!
Господин Цацкин с довольной миной улыбнулся и ответил:
— Я буду очень рад, так как это даст вам возможность убедиться в превосходном качестве панциря от пуль, который надет на мне для образца и который могу вам предложить. Одна штука восемнадцать рублей, две дешевле, а три еще дешевле. Прошу вас убедиться!..
Я отложил револьвер и, схватив господина Цацкина поперек туловища, с бешеным ревом выбросил в окно.
Падая, он успел крикнуть мне:
— У вас очень непрактичные запонки на манжетах! Острые углы, рвущие платье и оцарапавшие мне щеку. Могу предложить африканского золота с инкрустацией, пара два рубля, три пары де…
Я захлопнул окно.
«Сатирикон», 1909. № 33
Камень на шее
I
Однажды, тихим вечером на берегу морского залива очутились два человека.
Один был художник Рюмин, другой — неизвестно кто.
Рюмин, сидя на прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил за поведением неизвестного человека, который то ходил нерешительными, заплетающимися ногами вдоль берега, то останавливался на одном месте и, шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.
Было заметно, что в душе неизвестного человека происходила тяжелая борьба…
Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый, неуклюжий пиджак — очевидно, с чужого плеча, — полез в воду, ежась и испуская отчаянные вздохи.
— Эй! — закричал испуганно Рюмин, вскакивая на ноги. — Что вы там делаете?
Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:
— Не мешайте мне! Уж я так решил…
— Что вы решили? Что вы делаете?!
— Ослепли вы, что ли? Не видите — хочу утопиться…
— Это безумие! Я не допущу вас до этого!..
Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед и воскликнул:
— Все равно — нет мне в жизни счастья. Прощайте, незнакомец! Не поминайте лихом.
Рюмин ахнул, выругался и бросился в воду. Вытащить самоубийцу не представляло труда, так как в том месте, где он стоял, было не глубоко — немного выше колен.
— Безумец! — говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот. — Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.
Извлеченный на берег самоубийца сопротивлялся Рюмину лениво, без всякого одушевления. Брошенный сильной рукой художника на песок, он встал, отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.
— Пампасов! — сказал он вежливо.
— Каких пампасов? — изумленно спросил Рюмин.
— Это я — Пампасов. Нужно же нам познакомиться.
— Очень приятно, — все еще дрожа от напряжения, отвечал Рюмин. — Моя фамилия — Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?
Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:
— Зачем вы меня спасли? Кто вас просил?! Пустите меня туда, в эти прозрачные зеленоватые волны… Я обрету там покой!..
Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:
— Ну, успокойтесь… Чего, в самом деле… Я уверен, все обойдется. Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются…
— Да у меня никакого потрясения и не было, — проворчал, уронив голову на руки. Пампасов.
— Тогда чего же вы…
— С голоду… С нужды… Со стыда перед людьми за это рубище, которое я принужден носить на плечах…
— Только-то? — оживился Рюмин. — Да ведь это сущие пустяки! Этому горю можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.
— Я милостыни не принимаю, — угрюмо проворчал Пампасов.
— Какая же это милостыня? Заработаете — отдадите. Пойдем ко мне. Я здесь живу недалеко.
Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой, грязной одежды песок, вздохнул и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.
II
Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в его распоряжение диван в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто чувствуя себя виноватым перед этим несчастным, затравленным судьбой неудачником, смотревшим с нескрываемым восхищением на сигары, куриные котлеты, вино, тонкого сукна пиджак и прочее, чем заботливо окружил его Рюмин.
Пампасов жил у Рюмина уже несколько дней, и художник, принявший в бедняге самое искреннее, деятельное участие, рыскал по городу, отыскивая работу своему протеже. Так как Пампасов однажды в разговоре сказал: «Мы, братья-писатели», то Рюмин
