Валентин Катаев - Валентин Петрович Катаев
Ну вот видите, и ничего страшного не произошло. И не так поздно. Половина второго. Вы еще захватите последний трамвай. До свидания. Так я вам буду звонить завтра. Или послезавтра. До свидания. Бегите скорей, а то трамвая не застанете… Проводить вас? С удовольствием бы, но плохо себя чувствую. Мне врачи не велят вы ходить на улицу.
И катался, катался товарищ Редькин до сих пор как сыр в масле.
А теперь — такая неприятность.
Широкая советская демократия… Законы об абортах… Ответственность перед родиной…
Хоть караул кричи.
Ах, Редькин, Редькин! Неважная для тебя начинается полоса…
1936
Мимоходом
Вообще говоря, подслушивать очень нехорошо. Но слушать — благородно, жить, так сказать, с открытыми ушами — совершенно необходимо.
Иногда случайно услышанная фраза просто забавна сама по себе, иногда за ней угадывается какой-то характер или даже явление.
То, что приводится ниже, не фельетон, не рассказ, это, скорее всего, фонограмма, бытовая звукозапись. Вполне естественно, что эта фонограмма велась в совершенно определенном, крокодильском направлении.
Говорят дети.
1. Совсем маленькие, Чуковского возраста. Звонкий крик во дворе:
— Ребята, наша кошка отелилась!
Тихий домашний вопрос:
— Мамочка, что такое бытовое разложение?
2. Ребята постарше. Уже школьники.
Идет урок географии. Мальчик отвечает бойко и уверенно:
— В Турции произрастают фиги. Из этих фигов турки делают изюм…
3. Дети такие, что их уже даже неудобно называть детьми.
Солнечный весенний день в тихом арбатском переулке. Дне очаровательные девушки в изящных светлых платьях замерли у подъезда. Третья девушка отошла на несколько шагов с фотоаппаратом, чтобы запечатлеть эту прелестную группу, которая кажется воплощением расцветающей, еще немного застенчивой юности. Не поворачивая головы и не теряя мягкой улыбки, девушка у подъезда шепчет подруге:
— Дура, псих, не пялься на аппарат!
Парикмахер разговаривал афоризмами.
— С перхотью надо бороться, — говорил он. — Если вы с ней не боретесь, так она борется с вами…
На озере Селигер экскурсовод поучал туристов:
— Здесь жил и работал художник Шишкин, известный автор конфет «Мишка косолапый».
Разговор у букиниста:
— Что-нибудь новое из старого у вас есть?
Идет ночью по пустой улице пьяный дяденька и вполголоса бахвалится:
— Я в любой ресторан могу. Хочешь — в «Метрополь», хочешь — куда хочешь…
Докладчик начал так:
— Давайте на данный период снимем головные уборы и посидим тихо.
А кончил он так:
— Все достижения и все состояния очень нам видны. И мы должны завтра же засучить рукава и драться. Однако много драться не приходится, надо только приложить то, что полагается…
Преждевременно уставший литератор любит манерно жаловаться на трудности ремесла.
— Ах, если бы вы знали, как мне противно писать! — сказал он однажды.
— А нам-то читать? — ответили ему.
Выдался холодный день. Резкий, пронизывающий ветер. Воротники подняты, шляпы надвинуты. На площади простуженно хрипит продавщица эскимо.
— Сливочное эскимо, пломбир, мороженое! — взывает она.
Все проходят мимо.
И вот неудачница перестраивается на ходу.
— Горячее мороженое! — кричит она задорно. — Совершенно горячее! А вот, а вот, кому горячего?
И что вы думаете, кто-то купил эскимо.
Как известно, в пьесе Пристли «Опасный поворот» первый эпизод целиком повторяется в конце, заключая вещь.
Разговор после спектакля:
— Ничего интересного. Только зачем начало снова показывают?
— А это, наверное, для тех, кто опоздал.
Подмосковная школа. Урок истории. Учительница говорит:
— Хозары перекачивали с места на место и вырезали всех мужчин, исключая женщин…
Она же заявила:
— …Степан Разин в Астрахани вел себя либерально и относился ко всему с холодком.
1940
Умная мама
— Домик у нас, мамаша, ничего себе. Подходящий. Летом — прохладный. Зимой — теплый. Если, конечно, уголька достать.
— Вот именно — если достать.
— А что же. Достанем.
— Погляжу, как ты достанешь.
— Не будьте, мамаша, таким скептиком. Пойду в контору. Напишу заявление и достану.
— Гляди, Васенька, зима на носу. Как бы мы с твоими заявлениями не померзли.
— Будьте уверены.
— Посмотрим.
— Увидим.
Антошкин бодрю надел драповое пальто, сунул ноги в глубокие галоши и, охваченный радужными надеждами, отправился в контору.
Небо хмурилось. Дул довольно холодный ветер. Мамаша зябко куталась в шерстяной платок и печально усмехалась.
Вернулся Антошкин вечером.
— Ну что? Достал уголь?
— Достал. То есть не достал, а почти достал. Велели прийти в среду.
— Васенька, — сказала мамаша, — водки у тебя случаем нет? Литра два? И папирос «Казбек»? Сотню…
— Для чего вам?
— Как это для чего? Для того, что холодно становится. Гляди, скоро снег пойдет. А у нас не топлено.
— Что же это вы, водкой будете согреваться?
— Буду водкой согреваться.
— Гм… А папиросы вам для чего?
— Согреваться.
— Папиросами?
— Папиросами.
— Мамаша, не раздражайте меня.
— Гляди, померзнем.
— Не померзнем. В среду пойду в контору, подам за явление, привезу тонну уголька…
— Дурак…
— От родной мамы такие слова! Мне это больно.
— А ты не будь дураком. Дай два литра и сотню «Казбека».
— Для чего?
— Уж говорила, для чего! Греться будем.
— Не померзнем.
— Увидим.
— Посмотрим.
В среду Антошкин потеплее оделся, сунул нос в кашне и отправился в контору. В воздухе кружились первые снежинки. Вернулся Антошкин поздно вечером. Лицо его сияло. Изо рта вылетали клубы пара.
— Достал?
— Достал. То есть не вполне достал, а сказали, чтобы приходил во вторник или, лучше всего, в пятницу. Тогда обещали дать.
— Замерзнем, Васенька. Я уж коченею.
— Не замерзнем.
— Увидим.
— Посмотрим.
Во вторник Антошкин пошел в контору ранним утром, когда косматое, морозное солнце только что появилось над обледенелой крышей. Вернулся поздно ночью не и духе. Молчал. Спал в шубе и валенках.
Ночью мамаша подошла к его постели:
— Васенька…
— А?
— Дай два литра и сотню «Казбека».
— Не дам.
— Почему?
— Принципиально.
— Померзнем.
— Не померзнем. В пятницу обещали непременно дать.
В пятницу Антошкин вернулся глубокой ночью. Под глазами были синяки. Глаза
