Влас Дорошевич - Влас Михайлович Дорошевич
— Вздор! — важно заметил Варсонофий Никитич. — Вымазать ему лицо глицерином, а сверху опять грим Гришки Отрепьева положить. Пусть так и ходит. В конце сезона у нас эта пьеса идет, — пусть приучается. А на левой пятке он себе бородавку сделал?
— Так точно. Сделал-с.
— То-то!
— Да зачем же на пятке бородавку делать, — удивился было я, — ведь публика Гришкиной пятки не увидит?
— А как же? — изумился, в свою очередь, Варсонофий Никитич. — Историческая деталь: у самозванца была на левой ноге, на самой пятке, бородавка. Мало ли что публика не увидит. А историческая верность все-таки соблюдена. Уж мейнингенить так мейнингенить! Валяй и бородавку!
— Ну, а как же с режиссерством у тебя? Неужели один справляешься? — полюбопытствовал я.
— Зачем один? У меня по режиссерской части целая канцелярия.
— Ужели даже канцелярия?
— А что же? Почему же и искусству чрез канцелярию не делаться? У нас к этому даже привыкли. Да вот я тебе всю эту миханицию сейчас покажу. К докладу!
Дежурный «чиновник по комической части», с виду похожий на Расплюева, встал и начал докладывать бумаги.
— Входящая в № 15737. О самовольном переходе актера Гаррикова с правой стороны сцены на левую.
— Произведено следствие? — строго спросил Варсонофий Никитич.
— Так точно. Актер Гарриков показал, что сделал это поневоле. Актриса Бернарова так встала, что ему поневоле, чтоб ее поцеловать, на левую сторону перейти пришлось!
— Все одно! Я сказал, что должен на правой стороне сцену вести, — и веди! Воздух целуй, а моего распоряжения изменять не моги. Наказать актера Гаррикова и назначить его три раза не в черед в «Потонувшем колоколе» квакать.
— Есть!
— Шибко этого актеры не любят, — с улыбкой пояснил мне Варсонофий Никитич. — Дальше!
— Прошение за № 17879 актера Кинова о разрешении ему в трагедии Толстого в «сцене на Яузе» распоясаться. Под мышками, говорит, очень режет.
— Ничего не значит! Надо жертвовать для искусства. Я вон, первой гильдии купец, и труд, и время, и капитал жертвую, — а они не могут? Исторической верностью пренебрегать нельзя. В те времена Русь ходила подпоясанная туго!
— Медицинское свидетельство он представил. Чирьяк у него.
— Ладно, пусть на два представления распояшется. Так и быть. Но больше чтоб этого не было. Штрафовать буду!
— Слушаю-с!
— Ну, остальное мы после разберем! Вот, брат, у меня как все устроено. А?
— Образцово!
— Нигде в мире, — во «Французской комедии», — этого нет! На все бумага и все за номером. Все традиции моего театра останутся в папках переплетенными! Захочет кто в 22-м столетии русскую и историческую трагедию ставить. «А как тогда Русь подпоясывалась»? Пожалте! Традиция за № 8725, в синей папке: вот как подпоясывались, туго и под мышками! И будет отныне ходить актерский мир в исторических трагедиях подпоясанным. Ловко устроено?
— Оно, конечно, устроено именно «ловко». Кан-целярски-казарменный способ насаждать искусство… Это ново и, разумеется, только первой гильдии мейнингенцу могло прийти в голову!.. Но скажи на милость вот еще что… Тут я мельком слышал, что ты прошением Уриэля Акосты занят. Объясни на милость: что за притча? Как это может Уриэль Акоста московскому первой гильдии купцу прошения писать? И о чем?
У Варсонофия Никитича лицо сделалось восторженным:
— У-у! Это, брат, штука! Такая штука, которая, может, меня не только на всю Русь, на весь мир прославит! Переворот в искусстве затеваю. И совершу сей переворот не с кем иным, как с выгнанным кафешантанным куплетистом и рассказчиком еврейских сцен Запивохиным! Этот Запивохин мне и прошение писал. Хочешь у меня в театре «Уриэля Акосту» при полной мейнингенской обстановке с еврейским акцентом играть! А? Каково?
— Варсонофий Никитич!!!
— Чего «Варсонофий Никитич»?! Ведь играют же «Отелло» с армянским акцентом!
— Где ж это ты видал?
— А у меня в театре. Да почему бы и не играть? Реально, черт побери! Ведь «Отелло» был восточный человек, — ну, и сыпь его с армянским акцентом. А я, прямо тебе скажу, для реализма не только себя, — Шекспира не пожалею!
— Да ни у одного комментатора не найдешь!..
— А мне что комментаторы за указ? Я сам себе комментатор! Это, брат, устарело: «комментаторы». Кто их комментаторами сделал? Сами сделались. Ну и я сам комментатором сделался! Почему Гервинус может быть комментатором, а московский первой гильдии купец Ермошкин — нет?
— Оно конечно…
— То-то, «конечно»! Кто Уриэль Акоста был? Еврей? Ну, а еврей, так и говори с еврейским акцентом. Реализм прежде всего. Ты бы послушал, как это у него оригинально выходит: «сшпадайте груды камней от моей грудэ»! Я так думаю, что эта постановка большой переворот в искусстве вызовет!
В эту минуту вбежал бледный как смерть семнадцатый помощник режиссера:
— Варсонофий Никит… то бишь, ваша светлость, несчастье!
— Что еще там?
— Леший сбежал!
— Как леший?! — не удержался я от восклицания.
— Из гауптмановской пьесы леший-с. Сейчас артисты маршировку кончили и на перекличку выстроились. Ан лешего-то и нет. Сбежал. Мне бояре сказывали, он давно уж собирался. «Невмоготу, — говорит, — разве я затем на сцену пошел, чтоб леших изображать? Я мечтал работать, создавать роли. А тут сиди с утра до ночи лешим загримированный, да по-лягушачьи квакай. Нестерпимо!» — говорит.
— «Роли создавать!» Экая отсталость. Его ли это дело, актерское ли: роли создавать. Это режиссерское дело! Как первой гильдии режиссер хочет! А его дело: жалованье получай да делай, что прикажут. Велят по-лягушачьи квакать, — и квакай! Прикажут целый акт к публике спиной сидеть, — и сиди! «Искусство». Всякий актеришка, — туда же, об «искусстве» помышляет! Тфу! Убежал, — так и ну его в болото! Мы с нашими деньгами леших-то сколько угодно найдем!.. В сборе актеры?
— Так точно-с!
— Ты уж меня извини, — обратился ко мне Ермошкин, — но дисциплина в художественной казарме, сам понимаешь, прежде всего. Должен я пойти актерам смотр сделать?!
— Пожалуйста! Как я могу мешать искусство насаждать? Пожалуйста, не стесняйся.
Мы вышли вместе.
На дворе, построившись в четыре шеренги, стояли бояре, водяные., витязи, лешие, русалки, домовые.
Даже лошадь моего извозчика стояла, прижав уши, глядя испуганными глазами и переминаясь с ноги на ногу.
— Здорово, артисты! — крикнул с крыльца Варсонофий Никитич.
А гг. артисты стройно, хором, в один голос ответили ему по-лягушачьи:
— Ква!
— Барин! Ваше степенство! — взмолился мой извозчик. — Садитесь скорей! Лошадь молодая, к московским порядкам не привычная. Сейчас разнесет.
Я едва вскочил в сани.
Лошадь «подхватила», шарахнулась от гг. артистов в сторону, — и мы вылетели за ворота.
— Ква! — донеслось до нас со
