Алексей Смирнов - Пассажиры
– Не порти мне прическу! Перестань!…
Я добродушно улыбаюсь: вечная весна. Роден.
Сзади, строго:
– И чтобы помылся во вторник, понял?…
День Пограничника
Сегодня я совершал разнообразные добрые дела в метро.
Сначала я подарил жетон похмельному человеку, который иначе не мог попасть домой. Сам был в столице в таком положении. Потом уступил место беременной женщине, которая чрезвычайно смутилась и даже стала отказываться. И я потом смутился, когда присмотрелся, стоя уже, потому что беременность, похоже, была не беременность, а просто большой живот.
После этого я вышел на платформу станции, что в сердце нашей Родины – Невского проспекта. И встал под эскалатором, где мне забили стрелу.
Там я начал совершать самое главное доброе дело: любовно смотреть на Пограничников, у которых сегодня День. Я рассматривал их любовно совершенно искренне. Они спускались по эскалатору и громко кричали: «Граница на замке! Спите спокойно!» Их было очень много, и все были юные красавцы, все на одно лицо.
И один из них бросил в меня пивную бутылку. Стеклянную. Промахнулся, разумеется, из-за чего я тут же усомнился в его меткости и, стало быть, способности поразить врага. И, следовательно, в оправданности моего спокойного сна, который, кстати, ни к черту.
Зачем он бросил в меня бутылку, как будто я шпион? Или, как минимум, нарушитель границы?
Поразмыслив, я пришел к выводу, что я, конечно, нарушаю границы – моральные. И мне показалось, что есть смысл учредить День Морального Пограничника. И в этот День вообще запирать метро, предварительно запустив туда всех причастных.
Поезд в огне
На днях со мной случилось маленькое приключение. У меня сломался мобильник, а он же еще и часы. Перестал включаться. Начинаешь заряжать – включается, но команды не слушает.
И я повез его к ветеринару.
Наивный человек!
Доктора расхохотались мне в лицо. Они отфутболили меня в гарантийную больницу для телефонов, где койко-день – как в моем стационаре, аж сорок пять суток. Диагностика, лечение – все, как положено. Причем в ту самую, где мне его, запеленатого, вынесли полгода тому назад, еще с девственно чистой памятью, не испорченной номерами разных личностей, любителей говорить малышам-телефонам скабрезные слова.
И она далеко, больница эта.
Поняв, что дела мои беспросветны, я забрался в автобус и поехал домой.
А когда решил выходить, телефон, он же часы, выпрыгнул из футляра и весело заскакал поперед батьки в пекло. Вернее, из пекла, ибо в автобусе и батьке было невыносимо.
Он шлепнулся на тротуар и, как встарь, заголосил первым младенческим криком.
Он выздоровел, возмущенный акушерским шлепком.
Сегодня он мне приснился и был проказлив. Я гонялся за ним на поездах, меняя состав за составом, но он победоносно уворачивался. А поезда были самые разные, и я перескакивал из одного в другой со сверхъестественной скоростью. Они были мыльно-облачные, просто железные, шерстяные, а последний вообще был огненный. И этот поезд мчался в огне, а я норовил ухватить мобильник, чтобы взглянуть, который час. И уловил.
Утром же, когда я встал, все часы в доме показывали разное время.
Форма материи
Ехал в автобусе и внимательно читал бегущую строку.
Там говорилось:
АВТОБУС СОЕДИНЯЕТ ЛЮДЕЙ!
Как это верно. Я моментально ощутил это на себе. Я только бы уточнил, что он соединяет белковых тел и нуклеиновых кислот.
В известной мере будучи формой их существования.
Игрушечное счастье
Маршрутка.
Еду и смотрю в унылое окно. Вижу стоматологическую вывеску: «Счастливые зубы»
Вот же как оно бывает: у зубов может быть счастье. И у хуя. И у желудка. И даже у мозга. А у человека – нет.
…Напротив сосала из банки седьмую Балтику какая-то девица. Она болтала по мобильнику с приятелем. Или подругой. И говорила, что хочет большую мягкую игрушку. А потом исподтишка сфотографировала мобильником меня. Вполне счастливая.
И я не знаю, что думать. Я совсем не большой. И на сегодняшний день совершенно не мягкий: накануне провертел в ремне две новые дырки. Вилкой.
Ничего я не понимаю в жизни.
Озноб
– Что читаем?
Это меня так спросили. Женщина спросила. Я поднимался на эскалаторе и читал. Я стоял на ступеньке слева, а она – справа.
Я показал ей, что мы читаем.
– О-о, – уважительно протянула она, хотя уважать меня было не за что, наоборот.
Я сделал вид, что читаю дальше, и до самого верха чувствовал, как она сверлит меня взглядом. И покашливает.
Одета не броско – джинсы да куртка; не особенно молодая, не платная блядь, которую за версту видно, не пьяная – абсолютно обыкновенная, каких легион.
При мысли о том, что может твориться там в голове, меня пробирает озноб.
Все, что угодно.
24 часа
Когда-то у меня были наручные часы. Это были удивительные часы, и я не знаю, что с ними стало. Наверное, то же, что с остальными. У них был циферблат не на 12 часов, а на 24. Понять по расположению стрелок, который час, было решительно невозможно, я и сам не понимал. Но когда ехал в метро, всегда старался положить руку так, чтобы всем было видно – особенно, когда стоял и держался.
Люди же крайне любопытны. При виде книжки им позарез хочется узнать, про что там написано. А при виде часов – сколько времени. Я нарочно становился так, чтобы они вывернули себе шею и мозг заодно, пытаясь сообразить, что же такое подсказывают им мои часы.
Зазеркалье
Метро, вагон.
Вошел человек – черный, как муха, с косичкой. Двери еще не съехались, а он уже победоносно провозгласил:
– Гелевые ручки! пишут по дереву, по стеклу, по бумаге…
С другого конца вагона написалась женщина, гелевой ручкой судьбы. В руках она держала какие-то линзы. Она гневно заорала на весь вагон:
– Ты че – больной, Арам?!…
Арам немедленно замолчал и сел.
Женщина прогулялась по проходу, поторговала линзами. Потом вышла, на платформе взяла под руку якута, который двумя перегонами раньше казался простым пассажиром и купил у еще одного продавца Новые Правила Дорожного Движения со всеми штрафами, как обещал продавец.
Они стояли на платформе и смеялись. Потом женщина закричала во все горло:
– Света! Света!
От головы поезда, радостно улыбаясь двумя рядами железных зубов, бежала Света, с авторучками – наверное, гелевыми.
Они все соединились.
Поезд поехал, Арам сидел. Он ехал долго, я уже вышел, а он так и ехал дальше.
Проекция
Мы ничего не знаем о мире, кроме себя самих.
Метро. Плотного сложения господин, покачиваясь на краю платформы, с полупустой бутылкой пива в руке, негромко взрыкивает:
– Свиньи, блядь!… все свиньи…
Москва – Петербург
Если ехать далеко, я постепенно превращаюсь в губку и начинаю впитывать все вокруг.
…Позади меня – в смысле кресла – кто-то устраивается. Разговаривает вежливо, с хорошей артикуляцией:
– Давайте, вы все-таки встанете, иначе я сяду своей попой на вас, и будет очень некомфортно и вам, и мне…
Обстоятельное проговаривание сценария заставляет допустить обратное.
…Супружеская чета. Самку за креслом не видно. Он – очень большой, кушает куриную лапу. Он кушал и пил все восемь часов, с небольшими паузами. Когда вставал, негодовал на невидимку в сортире: «Еб твою мать, да ты там охуел!» Продолжая браниться и уже безадресно, метафизически поминая блядь, уходил в межвагонное пространство, каковым и довольствовался.
…В Бологом сели две старушки.
Очень уютные, городские, воспитанные. Я редко к кому испытываю любовь, редко проникаюсь, но тут меня затопило. Одна – настоящая леди, мисс Марпл; вторая попроще, но нисколько не хуже.
Они ворковали, как горлицы на закате солнца. О том, какая вкусная колбаска, и как они замечательно пьют чаёк, прямо сейчас вот; и что есть другая колбаска, тоже хорошая; и я растроганно млел, слушая этот кухонный бред, пока мне не захотелось их убить.
Напрасно я так захотел. Своими мыслями я приковал к ним внимание свирепой окружающей среды. В виде того самого семьянина, который сидел позади них. Еще до того, как совсем опиться и заморгать запоросевшими пуговичными глазками; до того, как поссориться с самкой, затеяв с ней спор о том, что такое боковой карман у сумки и где он находится; до того, как был назван ею уродиной и ударен – до всего этого он вступил с ними в задушевный разговор.
Конец ознакомительного фрагмента.
