Антология сатиры и юмора ХХ века - Владимир Николаевич Войнович
Полковник собирался на оперативное совещание к командиру дивизии, когда разведчики Сырых и Филю-ков принесли на своих плечах и свалили в углу на подстилку из прелой соломы что-то длинное, грязное, похожее на бревно.
— Что это? — полюбопытствовал полковник.
— Языка взяли, товарищ полковник, — вытянулся младший сержант Сырых. Правая щека его была залеплена глиной.
Полковник подошел ближе к тому, что лежало на соломе, поморщился.
— Это, пожалуй, не язык, — сказал он, подумав. — Это труп.
— Это все Филюков, товарищ полковник, — сказал Сырых с той развязностью, которую позволяют себе только разведчики. — Я ему говорю: «Бери осторожней», а он со всего маху прикладом — бац!
— Что же это ты, Филюков? — перевел полковник взгляд на другого разведчика.
— Спужался, товарищ полковник, — искренне сказал Филюков. И стал рассказывать тоже с некоторой развязностью. Но развязность у него была другого рода, чем у Сырых. Это была развязность еще не пуганного деревенского человека, которому кажется, что в армии все такие, как он, и полковник — это что-то вроде колхозного бригадира. — Оно ведь как получилось, товарищ полковник. Подползли мы с младшим сержантом к какому-то забору. Такой это невысокий забор из жердев, из березовых. Залегли. Час лежим, два лежим. Никого нет, темно, дождь идет. — Филюков грязными руками схватил себя за голову и покачал ею, изображая ужас. — Мы хоча и в плащ-палатках, сверху оно текет — ничего, а снизу уже все брюхо мокрое. Во, поглядите. — Он развернул плащ-палатку и показал живот, который был действительно мокрый и грязный.
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — удивился полковник.
— А вы погодите. Дайте докурить. — Не дожидаясь, он почти вырвал окурок из рук полковника. Жадно потянул несколько раз, бросил под ноги и раздавил каблуком. — Значит, мы лежим, я говорю младшему сержанту: «Давай уходить». А ён говорит: «Подождем». И тут слышим, открывается дверь. И кто-то там за забором ходит, чавкает по грязюке. И женский голос чегой-то спрашивает, а мужеский отвечает: «Карасину, мол, нету». А потом он ушел и обратно никого нету. Я думаю: «Ну, ушел». И только я так подумал, тут ён как вылезет… — Филюков присел и, округлив глаза, придал своему лицу выражение крайнего ужаса. — И прямо на нас. И тады я хватаю винтовку и… — Филюков распрямился, сорвал с плеча винтовку и замахнулся на полковника.
Полковник отскочил.
— Ты что, ты что? — сказал он, подозрительно следя за Филюковым.
— Так я ж показываю, — надевая винтовку на плечо, сказал Филюков. — Да вы не сомневайтесь, голову даю на отрез, ён живой. Я, товарищ полковник, сам с Волги. У нас этих немцев было вагон и маленькая тележка. И вот за других не скажу, а за немцев скажу. Очень живучий народ. Другого человека так ударишь — убьешь. Кошку убьешь. А немец живой останется. А почему так? — Филюков не ответил, только развел в стороны руки и втянул голову в плечи, изображая крайнюю степень недоумения перед такой загадкой природы.
— Но этого ты все-таки убил. — строго сказал полковник.
— Да вы что, — сказал Филюков с полным неверием в свои силы. — Я вам говорю — ён живой. Ен дышит. — Он подошел к распростертому телу и стал слегка нажимать ногой на живот. Грудь лежавшего стала и правда слегка вздыматься, но оттого, что лежавший дышал, или оттого, что его накачивал Филюков, понять было трудно.
— Дышит на ладан, — возразил полковник. — Оставь его, Филюков. Можете оба идти.
Разведчики ушли. Полковник стоял, разглядывая пленного.
— Это ж надо было его так вывозить в грязи, что не разберешь ни формы, ни знаков различия, — пробормотал он как бы про себя. И поднял голову: — Младший лейтенант!
— Я! — отозвался Букашев.
— Вы в школе какой язык изучали?
— Немецкий, товарищ полковник.
— Если пленный очнется, сможете допросить?
Букашев заколебался. Вообще-то он немецкий, конечно, учил, но как? С этого предмета чаще всего срывались в кино. Конечно, кое-что помнил. «Анна унд Марта баден» и «Хойте ист дас вассер варм». Еще несколько слов отдельно.
— Ну? — Полковник ждал.
— Постараюсь, товарищ полковник.
— Постарайтесь. Все равно переводчика нет.
Полковник натянул на фуражку капюшон плащ-палатки и вышел.
34
Хотя ликвидация банды Чонкина была поручена одному полку, общее руководство всей операцией ввиду ее важности взял на себя лично командир дивизии генерал Дрынов.
Этот генерал за короткий срок сделал головокружительную карьеру, потому что четыре года назад он носил еще одну шпалу и командовал ротой. Но однажды ему крупно повезло. Командир батальона в доверительной беседе сказал ему, что про Троцкого можно говорить все что угодно, но во время Гражданской войны главкомом был все-таки он. Может, памятливого командира и без высказывания замели бы своим чередом, но тогда трудно сказать, как это отразилось бы на судьбе будущего генерала. Здесь же все совпало наилучшим образом, Дрынов доложил Кому Надо и занял место комбата.
С тех пор дела его шли как по маслу. Два года спустя, уже с тремя шпалами, попал он на войну с белофиннами.
Здесь со всей яркостью проявились его командирские способности. Дрынов отличался тем. что свободно и быстро ориентировался в любой, самой сложной ситуации, правда, из всех возможных решений всегда выбирая самое глупое. Это не помешало ему выйти сухим из воды, и по окончании финской кампании он, уже с четырьмя шпалами в петлицах, явился в Москву, где сам дедушка Калинин в Георгиевском зале Кремля тряс его твердую руку двумя своими и сказал несколько слов, вручая орден Боевого Красного Знамени.
Генерала же получил он совсем недавно за выдающееся достижение в области военной науки, а именно: на учениях приказал обстреливать личный состав своей части настоящими осколочными снарядами, максимально приближая обстановку к боевой. Дрынов утверждал, что при таком обучении погибают только плохие бойцы, которые не умеют окапываться. А в человеке, который не умеет окапываться, Дрынов вообще не видел никакого проку. Сам он любил окапываться.
Пока полк занимал исходные позиции, бойцы отдельного саперного батальона раскатали на бревна чью-то баню и возвели блиндаж в три наката. В этот блиндаж и явился полковник Лапшин. Предъявив часовому у входа пропуск, полковник спустился по четырем деревянным ступеням и рванул на себя сырую дверь. В блиндаже было сильно накурено и дым клубился, как во время пожара. Посреди блиндажа стояло цинковое корыто, вероятно, из той самой бани, которую разобрали, и в него падали с потолка тяжелые грязные
