Анатолий Санжаровский - Жена напрокат

Они вошли и в автобусе МВН 21–20 стало как-то видней.

Юноша – сама свежесть, сама молодость – провёл под локоток к сидению свою спутницу. Тихую, светлую.

Сосед, дремучий дедуган, деликатно зевавший, просиял, как несмышлёныш. Локтем пнул меня в бок.

– Смотри! С нами едет Весна! Писаная красавица! Жемчужинка!

Академический бородач восторженно выхватывал из тайников древнего сердца самые яркие эпитеты и безотчётно стрелял ими в прелестницу.

Молодые не слышали его.

Они сидели молча, смотрели друг на друга и улыбались.

Девушка вмельк обернулась.

Ой и глаза!

Столько тепла, что в них может наверняка сгореть весь белый свет. Может и отогреться. И ясные синие угольки дарили молодое тепло вихрастому принцу.

К ним глыбисто придвинулась кондукторша.

– Три, – подал монету юноша.

Кондукторша пошатала плечами.

– Вас же двое?

– Трое.

– ?!

Юноша привстал. Наклонился к самому лопушку уха кондукторши и торжественно доложил:

– Трое нас. Она (взгляд на девушку), я и наша любовь. Наша любовь уже взрослая. И зайцем не хочет ездить.

Пассажиры засияли.

Я – тоже.

А. Я. Безбилетный. 20 января 1963

Маневры женского сердца

Женщины – лучшая половина человеческих бед.

Да кто ж его знал, люди добрые, что свахе взаправде и первая чарка, и первая палка, и вестка в суд?

Намудрёхала я на свою головушку.

Как моргать перед судом праведным, народным?

Я вам как на суду божьем выкладу своё горе. Всё легче…

Муж у меня, две девочки. Такие хорошули! И муженёк пригожий. Без хвастовства.

Живём как люди.

Всё б ладно, да во мне, в ходячем пережитке, бес свахи засел. Так и подмывает то помирить кого, то познакомить да навсегда свести.

Три пары сроднила. Живут!

А на четвёртой повестку притаранили в суд!

Ну…

Как-то распотрошили Малаховский райсобес и тамошнего инспектора Тонюню Амплееву перекинули к нам. На укрепление.

Учёная, не замужем.

– Надоело, – жалуется, – молодиться.

Я будто ждала:

«Бегает у меня на примете один бесхозный партизаник. Может, глянешь?»

«А чего? Давай!»

Восьмого Марта обоих привела на вечер в дом культуры.

Со стороны показала её ему. Мой Матушкин (интересная фамилия, когда читаешь с хвоста) аж затрясся:

– Хор-роша до поросячьего визга!

Показала потом его ей. На вздохе доложила она:

– По нашей бедности беру на баланс.

В перерыв ненароком столкнула.

После вечера проводили они меня до калитки, простились честь по чести со мной, и пошли ворковать мои голубята.

Тоня – нерослая, хрупкая. Но пальца в рот не занашивай.

А Иван такой смирнуша… На курицу не посмеет косо глянуть. С лица судьбой не объегорен, да хватки нет в делах сердечных. Живёт напротив, всё канючил: подзнакомь да подзнакомь с кем-нибудь. За тридцать, а девушки нет.

Ну…

Сжалилась я да и возьмись в год кролика женить старого холостяка.

Редка девушка ни на кого не держит сердечных видов.

Заговорила с Тоней.

– Что вы! – вздохнула. – Никого! Одного служивого семь лет заочно обожала. Товарка адресок удружила. Ка-ак он писал! А потом заглох, как танк. Я его письмами чай вскипятила. И всё.

Раз она обронила – есть на прицеле в Малаховке какой-то Сергей. Очень юный, очень красивый и совсем ей не пара.

Я не придала значения этому компоту.

А этот Сергуня и смажь все мои хлопоты!

Ладно. Про Сергуху потом…

Ходят мои молодые, ходят…

Ей жужжу про него – ангел, золотой и всё остальное такое. Ему про неё – то же.

Вижу, Иван без её согласности не дыхнёт. А ей хоть бы хны.

Знай она ноет:

– Тоска-а с ним. Придёт вечером… Я читаю. Сядет напротив, вымолчит часа два и уплёлся. Ни в кино, ни на танцы-скаканцы. Мученье без взаимности, а не любовь!

– Ничего. Распишетесь – слюбитесь!

Перед Маем Тоня увеялась в Малаховку в командировку на полтора месяца.

Заявилась до срока и пылает вся нервною любовью:

– Сваха! Поговори с ним. Сегодня или никогда!

Я Ивана в обточку.

А он, сердечный, остолбенел:

– Тако вразушки?!.. Как кирпичиком из-за угла… Сегодня и нельзя – воскресенье. Загсок на отдыхе.

Расписались они в понедельник утром.

Как я была счастлива! Наверное, больше молодых.

Их поздравляли все.

Заведующая райсобесом дала Тоне трехдневный отпуск.

Но Тоня сказала – снова поедет в Малаховку довершать командировку.

Её уговаривали, да она была неумолима.

– Мамочка! – звонила в Малаховку. – Радуйся или плачь. Я вышла замуж!

– Ты ж ещё вчера не заикалась!

– Вчера было вчера. А сегодня я, мама, законная жона! Встречай!

Все зажужжали: нехорошо в первый час замужества покидать законного супруга!

Тоня махнула рукой и пошла, покачивая гордыми бедрами, к автобусу.

– Не к добру, – выдохнули райсобесовцы хором и стали гадать, будут ли жить молодые.

В субботу она нагрянула в наши края в победном сиянии. Тут насыпались матушкинские родичи, и спелась вечеринка.

С полувечера Тоня нахохлилась, как курица на яйцах, обхватила голову руками и отвернулась от жениха.

Дом так и замер.

Иван раскис, не знает что делать.

Показываю: обними!

Он опасливо обвил талию и таращится на меня. Что дальше?

Вижу, рука плеть плетью висит, подрагивает. Где ж там нежности выскочить?! Показываю: поцелуй, позвони вниз! Дзынькни крепенько хоть разок!

Вспотел, растерянно пялит глаза то на меня, то на Тоню.

Отдохнул малость.

Решился, потянулся.

Она брезгливо оттолкнула.

Всё разгуляево онемело.

Жених безмолвно – в слёзы.

Его матушка и воскликни:

– Господи! Да это ж слёзы божьей радости!

Вызвала я в сени Тоньку.

Так и так, что ж ты, кнопка бесчувственная, сваху в грязь благородным лицом? Я ж тебя ангелом навеличивала! А ты что творишь, шизокрылая?

И знаете, что она отчебучила? Век не буду сводней:

– Не любила я Ивана!

Встречалась с ним, а сохла-вяла-убивалась-страдала по Сергею.

Я-то не могла распознать.

Он ихний, малаховский попрыгун.

И те полтора месяца с ним поплясывала.

Узнал Сергей про Ивана да нашей Антонине от ворот крутой поворотишко. В воскресенье женился на другой.

Тонька ему:

– Думаешь, меня не любят? В понедельник жди замужней!

Так и выбежало.

Расписались.

Прилетела к Сергею и щёлк по носу брачным свидетельством:

– Ну! Облопался белены!?

Доказала…

Осрамилась!

И меня туда же…

Боже! Ну и нахлебная нынь молодежь. Сойтись сами не сойдутся. И разойтись сами тож не могут.

Пришлось мне и заявление за Ивана в суд писать.

Написала я ясно:

«Раз жена не проживала со мною ни одного дня и нету у неё таких желаний, прошу брак (всамделишный брак!) расторгнуть и ходатайствую о возмещении мне убытков, то есть собирали 2 (два) вечера в сумме 80 (восьмидесяти) рублей. А также прошу обратить внимание – она называла меня дураком в полном смысле этого слова».

Перепадёт ей на орехи.

Боже, мне, наверное, тоже.

Молвят, на суде товарищеском в райсобесе будет какой-то посторонний гражданин вроде корреспондента. Так вот он хочет мораль мне пропечатать, чтоб другие не промышляли сватовством на общественных началах.

Господи! Тогда со стыда хоть в лес беги. Так и отвадят от сватьиной свербёжки.

А может, корреспондента не будет?

Тогда и в лес бежать погодить?

Глядишь, какую парочку ещё сосватаю…

Надобно свою оплошку поправкой затянуть.

1963

Где наше не пропадало!

За плохую дикцию эхо ответственности не несёт.

Эх, Русь – тройка с минусом!

Развесёлая картина у мокрого столба с вислыми обрезанными проводами, что стоит у самого правленческого крыльца. Человек десять вмиг нагнулись, затолкались и с тайным ожесточением начали вырывать что-то друг у друга.

Только во весь гренадерский рост невозмутимо в эпицентре толпы держался румяный гражданин с тетрадкой и властно просил, когда из-под его ног, где свирепствовали резкие людские крики и руки толпы, вылетал истошный поросячий визг:

– Тише, черти! Ти-ше! Живьяком ведь передавите!..

Из смутной толчеи вырвалась женщина со взлохмаченной головой и победно подняла за задние конечности хрячка, бросила румяному:

– Во что ценишь, Митрич?

Улей притих, слушает торг.

Пётр Дмитриевич шапку набекрень, поскрёб несократовский лоб:

– А шут его знай… Тридцать!

Кто-то разочарованно присвистнул:

– Заломил…

– Перегибаешь палку…

– И-и, правдоть насчёт палки, – с опаской добавила женщина.

– Не хошь!? – взбунтовал Митрич. – Ложь назад в корзину!

– И-и, ложь!.. – передразнила.

– Ложь! Теперько за тридцать пять твой!

Женщина сердито швырнула боровка назад в плетёнку.

– Выбирай, граждане! – призывает Митрич, и толпа снова заработала локтями.