Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
— Не понимаю…
— Пришлось прибавить Дусе двадцать рублей. За деликатность…
Интересно, сколько сейчас получает Дуся. Но деликатна, ничего не скажешь: столкнулась со мной нос к носу и сделала вид, что не узнала.
Кто скажет мне, что я сделал такого, почему Тина меня избегает, не хочет даже поговорить со мной? Чем я ее так смертельно обидел? Почему у нее в глазах ненависть и презрение? Надоел? Поиграла и бросила, сволочь… Змея. Гадюка! Вот именно — гадюка.
Не могу забыть тот день, когда вернулся из Англии её муженек. Она сказала мне накануне:
— Завтра прилетает Константин Александрович…
— С чем вас и поздравляю, — сказал я дерзко, а на сердце сразу упала тупая тяжесть, даже дышать стало невозможно.
— Меня, действительно, можно поздравить, а вот тебя не с чем… Придется поскучать без меня…
— Подумаешь, — ляпнул я, не соображая, какую глупость болтаю. — Тебе тоже не большое веселье прибывает.
Она строго посмотрела и напомнила:
— Забыл?
— Что?
— Я просила тебя никогда ничего не говорить о Константине Александровиче.
— Сама начала.
— Я могу, а ты нет… Он мне муж, тебе никто.
— Старая развалина, которую завтра выволокут из самолета!
Она перебила меня:
— Дурак! Уходи…
Я думал, что все очень просто — хлопнул дверью и поминай как звали. И я хлопнул. Но едва я сел в вагон электрички, как меня охватила тоска…
Она бы простила. Но я, дурак, допустил еще одну глупость. На другой день узнал, когда прилетает самолет из Лондона, и примчался в Шереметьево.
Тина стояла у своей машины в красной куртке и синих узких брюках. Большим куском замши она протирала переднее стекло. Вокруг весело смеялись какие-то солидные люди. Одного из них, высокого худого очкарика, я видел, когда ее провожали в Сочи. Их было много — человек двадцать. И их машины — черные и серые — отличались от стоявших неподалеку такси солидной опрятностью.
Затем бесшумно, блестя никелем, подошла «Чайка». Из нее вышел человек в отлично сшитом костюме и сразу подошел к Тине. Веселый смех возле нее усилился, — очевидно, человек из «Чайки» рассказывал что-то смешное.
И я решил — пойду! Подойду и при всех поцелую и скажу: «Пойдем, Тина…» Вот они все удивятся. А она?
Я был совсем, совсем рядом. Тина увидела меня. Я думал, она испугается, побледнеет, будет взглядом просить меня, умолять — «не подходи!» Черта с два! Она смотрела на меня, как на постороннего: равнодушно, спокойно, безучастно. Посмотрела и улыбнулась. Не мне, а этому в берете, лысому очкарику.
Еще бы секунда, и я бы сказал: «Не притворяйся, что не знаешь меня!» Но по радио объявили о самолете, и они все пошли за загородку. Дежурный открыл им дверцу и, пока они шли, стоял навытяжку, словно часовой. А меня он не пропустил:
— Нельзя, молодой человек, нельзя.
— Я же с ними.
— Нам лучше знать…
Я все видел из-за загородки. Лучше бы не видеть!
Муж Тины сошел по трапу первым. Всех остальных пассажиров попросили пройти в таможенное отделение, а он сразу направился к выходу в город. Сначала он обнял и поцеловал Тину, а потом стал здороваться с остальными.
Это я выдумал, что он развалина. Ничего подобного: высокий, очень красивый, даже элегантный. У него синий берет, и очень идет к его густым седым волосам. Лицо загорелое. Рубашка белоснежная. Ботинки начищены до умопомрачения, блестят, словно галоши. А самое поразительное — улыбка, сердечная и умная. Человек из «Чайки» и ему, очевидно, рассказал что-то смешное, — как он здорово, заразительно смеялся, слегка откинув голову назад.
В аэропорту его, очевидно, хорошо знают. Служащий вынес два больших чемодана и, не спрашивая, безошибочно поставил в багажник его машины. У меня, как хитрый мышонок, проскочила мысль: «Это хорошо: значит, он часто уезжает!»
Он сам сел за руль. Я видел, как некоторые «частники» водят машины, — чуть не лежат на руле, руки, как клешни, ползают по «баранке» в поисках скоростей. Машина, прежде чем пойти, недовольно фыркает и нетерпеливо прыгает, как овчарка на цепи. А он откинулся на спинку сиденья, улыбнулся Тине, что-то сказал ей очень веселое, она засмеялась, и машина плавно, словно шла не по асфальту, а по воде, тронулась, быстро набирая скорость.
А мне досталось старое, потрепанное такси. Я хотел сесть рядом с шофером, но он сказал:
Давай, браток, назад. Эта дверка у меня барахлит…
Сиденье было порвано, на полу стояла лужица, валялись окурки. Я не выдержал и спросил:
— Что это у вас так грязно?
— Последнюю смену езжу, а потом в «капиталку». Жду не дождусь, когда ее, задрыгу, сволоку… Все руки повыдергивала.
Я простоял напротив их дома дотемна. Вдоль тротуара стояли машины, которые я видел на аэродроме. Обычно на этом месте машинам стоять не дают, дворник быстренько спроваживает недогадливых автомобилистов. А эти стояли… Окна их квартиры ярко осветились, но ничего не увидишь — четвертый этаж. Увидел я только «Дульцинею» — вывела пса.
Если бы Тина вышла хотя бы на минутку, я задушил бы ее, растерзал.
Самое страшное началось со мной, когда отъехала последняя машина с высоким худым очкариком — я и его ненавижу — и в окнах погас свет…
Если бы не Толька Румянцев, я бы, наверное, наделал непоправимых глупостей: мог вломиться в дом, мог даже убить его, убить обоих.
Кто-то подошел ко мне сзади, закрыл мне руками глаза и сказал:
— Угадай!
Это оказался Толька Румянцев, живет в нашем же доме. С ним была Зинка Коростылева из третьего подъезда.
— Дежуришь? — спросил Толька. — Ну, ну, дежурь.
Зинка добавила:
— Может, с нами, Красавчик?
Она всегда меня так называет — Красавчик. И мне это даже нравится.
Толька мне не товарищ, не дружок — он просто Толька. И Зинка тоже — просто Зинка. Но я пошел с ними — им тоже было все равно: с ними я или не с ними.
Везде было закрыто, и мы поднялись к Тольке, благо его родители в отъезде. Толька накромсал колбасы, разлил, водку.
— Ну, будьте здоровы! Под столом увидимся!
Зинка отпила глоток и отодвинула рюмку.
— Противно! Не люблю…
Толька с видом заправского пьянчуги заявил:
— Нам больше останется.
Я знаю, что он хорохорился. Он, в общем, хороший парень, работает на заводе имени Лихачева и очень любит свою Зинку.
А я все думал: сейчас, вот сейчас Тина улыбается ему…
Рюмка треснула у меня в руке — я ее раздавил.
Толя прикрикнул:
— Вызову сейчас скорую и отвезу к Кащенко…
Я заплакал.
Зинка ничего не знала о Тине, но, видно, поняла мое состояние.
— Не надо, не пей…
Она взяла меня за руку.
— Пойдем домой, Костя…
Толька удивленно посмотрел на нее. А она свое:
— Идем… Уже поздно, Толя… Мама рассердится.
Мы спускались по лестнице, и она ласково говорила:
— Успокойся, Костя… Это пройдет…
И вдруг я подумал: «Клин клином надо вышибать».
Я обнял Зину, попытался поцеловать. Она вырвалась, помчалась по ступенькам.
— Я вот расскажу Толе, какая ты свинья!
Черт с ней, с Зинкой! Заведу себе какую-нибудь машинисточку или девчонку из магазина. Мало, что ли, их по улице Горького прыгает…
А завел эту психопатку Надьку. Вот уж кому я заливал! Где я с ней познакомился? В кафе «Арарат»? Нет, в шашлычной на Ленинградском шоссе. Помню, я ел сациви…
После встречи на аэродроме я кутил несколько дней. Постою, постою около ее дома, насмотрюсь на подъезд, и в закусочную — один раз по сто или два раза по пятьдесят… Копченую колбасу с бутерброда в зубы, а хлеб к черту, в мусорный ящик… И снова на свой пост…
А потом попал в шашлычную, хватил «три звездочки» и сациви. Вижу — волосы знакомые, золотые, только прическа чуть-чуть другая.
Сидят четыре крали и с ними один сопляк, нахваливает девчонкам чебуреки… Это я все отлично помню, а что дальше произошло — туманно. Как сквозь сон слышу разговор:
— Да брось ты его, Надежда!
— А вдруг с ним несчастье?
— Просто напился, скотина.
— Вы идите, а я с ним посижу… Может, пройдет.
— Попадешь ты с ним в милицию.
Очнулся я на бульваре. Сижу на скамейке, а рядом Надька.
— Полегчало?
А я на нее смотрю — Тина! Правда, не совсем, та поблагороднее, породистее, что ли. Нос потоньше… А если слегка прищуриться — Тина!
— Полегчало?
— Скажите, мадам, как я тут очутился? И простите за наивный вопрос: кто вы?
— Сюда, на эту скамейку, я вас доставила, вместе с моими подружками… Вы совсем были, одним словом — труп! И нам очень не хотелось, чтобы вас уволокли в вытрезвитель…
— А вы что, дружинница? За порядком приставлены следить?
— Я, между прочим, Надя…
— А я Костя…
— Знаю.
— Знаете?
— Ага… Вы, когда к нашему столику подползли, извините, подошли, все говорили: «Ах, Константин, Константин, до чего же дошел, Константин. Из-за кого? Из-за Тоньки…»
