Виктор Конецкий - Вчерашние заботы (путевые дневники)
– А главная чушь, – говорит подвахтенный лоцман, – это в необходимости движения. У меня отец всю жизнь здесь в Енисее отлоцманил. Какое уж тут движение у организма, а он до девяноста лет протянул.
– Виктор Викторович, разрешите, я свои соображения о замкнутом цикле жизнедеятельности выскажу? – спрашивает с руля Рублев.
В кромешной тьме далеко впереди по курсу подмигивают створные огни. Мы идем по реке с мощным течением, и рулевому, вообще-то говоря, положено молчать, чтобы не рассеивать внимание. Но я слишком хорошо знаю таланты Рублева и разрешаю.
Однако вахтенный лоцман относится к этому иначе.
– Вася, – говорит он напарнику, – встань-ка сам на руль, если рулевому поболтать захотелось. Можно, мастер?
Мне, конечно, не видно во тьме рубки выражение физиономии Рублева, но я знаю, что сейчас это выражение счастливого теленка.
Подвахтенный лоцман Вася становится на руль.
И… наконец-то Рублев добирается и до Виктора Викторовича Конецкого.
Я даже как-то вздрагиваю, когда слышу рядом собственный голос, с этим моим дурацким мягким "л" и дурацкой присказкой: «понимаете ли».
– Замкнутый цикл жизнедеятельности, понимаете ли, гениальная штука, это вам не фунт изюму. И я, понимаете ли, не возражаю, чтобы научные работники или, ясное дело, космонавты, понимаете ли, пили продукты своей жизнедеятельности. Им, как я, понимаете ли, догадываюсь, за это неплохо платят…
Первым прыскает Дмитрий Александрович. Лоцмана же еще плохо знают мою манеру говорения и пока выжидают.
Подлец Рублев продолжает:
– Понимаете ли, без замкнутого цикла, конечно, далеко в космос не улетишь, но я лично, понимаете ли, пить продукт жизнедеятельности ни за какие коврижки не буду, потому что, понимаете ли, я не научный работник, а простой эксплуатационник…
– Ну же ты и задрыга, Рублев, – говорю я.
В ответ:
– А вот, товарищи, в отношении бездвижения для организма, я, понимаете ли, без телевизора все это наглядно вижу. Возьмем современную утку в магазине. Бог мой! И что там в этом создании, понимаете ли, от мышц осталось? А? Ни одной, понимаете ли, мышцы в этой вонючей утке, а сплошной так называемый жир. Вот вам наглядное, понимаете ли, свидетельство, что такое вольерное содержание скота. Простите, понимаете ли, я оговорился, не скота, а уток. Заплатишь, понимаете ли, пять рублей сорок семь копеек. Потом переводишь этот утиный жир в чад на кухне часа полтора, понимаете ли. Потом, понимаете ли, часа два квартиру вентилируешь, потом, понимаете ли, жевать в ней нечего. А корень, понимаете ли, в чем? А в том, что эта несчастная утка всю жизнь провела без движения…
Я много раз слышал свой голос и по радио, и с магнитофона, и даже по телевидению, и каждый раз удивлялся, как это люди меня могут терпеть; но в исполнении Рублева это звучит просто потрясающе.
Хохочут уже оба лоцмана, не выдерживает и сам Рублев, полувисит на локаторе Дмитрий Александрович.
Затем Рублев вопрошает:
– А вот кто из вас знает, почему Фома Фомич ванны боится?
– Ты лучше расскажи, как Фома Фомич в Лувре был и на древнегреческого Геракла любовался, – просит Дмитрий Александрович.
– Не, это потом, – говорит Рублев. – Это я теще расскажу.
Если бы не было на флоте таких людей, как наш Копейкин, думаю я, то все мы, конечно (прав Сиволапый!), неизбежно оказывались бы в дурдоме после одной только разгрузки в порту Певека.
Мои глубокомысленные размышления прерываются нечеловеческим, но женским воплем. Потом мы слышим, как где-то на трапе бьется посуда. Судно не качает, плывем в реке, и происходящее совершенно непонятно.
– Аньку опять кто-то снасильничал? – гадательным голосом запрашивает тьму Рублев.
И, черт побери, он оказывается прав.
Анна Саввишна несла нам бутерброды и чайник с кофе, а из душевой, благо ночь глухая, в совершенном неглиже вылез третий механик и столкнулся с тетей Аней тет-а-тет.
В Тикси на голую тетю Аню набросились одетые мужчины. А тут голый мужчина набрасывается на одетую тетю Аню.
И тарелки с нашими бутербродами и наш растворимый кофе обрушились на распаренного механического Адама. Спасаясь от девственницы, третий механик задраился обратно в душевую.
Все это мы узнаем потом, а пока только прислушиваемся к звону бьющихся тарелок и воплям.
Наконец тьма рассекается острой полоской света из дверей. Вместе со светом и с его скоростью в рубку влетает Анна Саввишна.
– Ой, голубчики, ой, что это на пароходе деется!
– Закрывай дверь, дура, – говорит вахтенный лоцман, – мы на поворот заходим, а ты нас прожекторами слепишь.
Тетя Аня захлопывает дверь. И в еще более глухой тьме, которая всегда бывает после неожиданного света, мы слышим ее, тети Ани, но молодой напев:
Калинушка с малинушкой – лазоревый цвет,Веселая беседушка – где мой милый пьет…
Ну, ясное дело, понимаете ли, это поет уже Рублев.
– Янот бясхвостый, – следует на этот куплет уже настоящий голос тети Ани. – Одних тарелков на пять рублей разбила, а он хихикает.
– Успокойтесь, Анна Саввишна, – говорю я, хотя еще не знаю, что на трапе голый третий механик совершил наскок на нашу буфетчицу.
Вот так продолжает течь жизнь лесовоза «Державино», когда мы, преодолевая силой трех тысяч лошадей течение, заходим на поворот в очередную излучину огромной, мощной, даже чудовищно мощной реки.
Енисей иногда почему-то напоминает мне Орион.
– А пожрать все-таки принеси, – говорит подвахтенный лоцман тете Ане, – но если с ковра бутерброды обратно поднимать будешь, я на тебя в Верховный Совет пожалуюсь.
– Да что вы, мальчики, – бормочет во тьме Анна Саввишна, – сейчас и новую кофю заварю, и бутербродов наделаю.
– Только дверь за кормой быстрей захлопывай, – просит вахтенный лоцман.
Опять острый свет из дверей пронзает тьму рубки.
– Вася, ты все-таки больше на течение бери, – говорит вахтенный лоцман напарнику. – Смотри, как несет. Тут на снос и двадцать градусов мало будет.
– Да я двадцать пять давно держу, – говорит тот, который заменяет на руле Рублева.
– Давай-ка все-таки про Лувр, – возвращает всех нас к прежней беседе Дмитрий Александрович.
– Не, сказал, не буду про Лувр, и не буду. Сперва про то, как Фома Фомич ванны боится и шею не моет.
Рублев не был бы Рублевым, если бы, сказав «нет», потом изменил своему слову.
Дмитрий Александрович, когда-то мечтавший о ВГИКе и театре, чтобы дать Рублеву паузу и возможность сосредоточиться для очередного номера, профессионально, как Ермолова-Лауренсия в «Овечьем источнике», читает:
Трусливыми вы зайцами родились!..…К чему вам шпаги?!Ведь командор повесить уже хочетФрондозо на зубцах высокой башни,Без права, без допроса, без суда!И всех вас та же участь злая ждет!..
Странно звучат слова Лопе де Вега во тьме и мощи Енисея.
Я вспоминаю свое прибытие на борт «Державино» в Мурманске и говорю Санычу:
– Типун тебе на язык!
– Любимые стихи Соньки, – говорит Рублев. – Она ими плешь начальству переела.
Телефонный звонок. Звонит Фомич, просит меня. Беру трубку.
– Викторыч, как там обстановка? Можете ко мне спуститься на минутку?
– Вполне могу. Тут все спокойно.
– Андрей, пожалуйста, не рассказывай без меня, – прошу я. – Вернусь моментом. Мастер просит спуститься.
– Есть! Не буду! Я пока поводырям о том расскажу, как мы на якорь в Певеке становились.
– Это можешь, – соглашаюсь я. – Дмитрий Александрович, не забывай записывать траверзы и повороты, – добавляю на всякий случай. Не мешает напомнить вахтенному штурману самые обыкновенные вещи. Именно они чаще всего вылетают из сферы внимания.
– Есть!
Два часа ночи. Чего это Фомичу не спится? В дела моей вахты он за весь рейс нос не сунул ни разу. В этом отношении выдержка у него замечательная. Вернее, это не выдержка, а тот факт, что в заветном ящике у Фомича лежит взятая еще на выходе в Баренцево море расписка: «полностью несет ответственность с… до… и т. д.» Ему выгодно не совать нос в мои дела на мостике. Но! Он ни разу и замечаний никаких мне не сделал, а чтобы штатный капитан не сделал замечаний своему дублеру уже после вахты – вот тут уж нужна настоящая выдержка. Ведь каждого судовода так и тянет указать на чужие ошибки. А у меня их – ошибок, ошибочек и промахов – было вполне достаточно.
Капитанская каюта затемнена. Фомич стоит у лобового окна. Он в исподнем – в собственноручно связанных кальсонах и фуфайке. Когда человек в кальсонах, он всегда выглядит по-домашнему и симпатично. На голове нечто вроде чалмы. Оказывается, мокрое полотенце.
– Постой-ка тут, значить, послушай, – говорит Фомич. – Во! Чу! Слышал?
Я становлюсь с ним рядом и начинаю вслушиваться.
– На мосту-то не слышно, а здесь… Во! Опять! Чувствуешь сотрясение?
– Так это мы на бревна наезжаем, – говорю я. – Знаете, сколько тут коряг плывет?
