Борис Леонтьев - Триумф великого комбинатора
В последующие дни повторилось то же самое.
Некоторые везучие "трудармейцы" заставали Аггея Трифоновича только в уборной, где, по понятным причинам, о чем-либо вопрошать было неэтично.
"Трудармеец" стал трещать по швам пуще прежнего. Приезжали из горкома, грозили – никакого эффекта. Трещал "Трудармеец". Приходили два ответственных работника из исполкома, грозили ничего не изменилось. Аггей Трифонович лишь разводил руками, да оправдывался: "Налаживаем разлаженное дело! Трудно? Конечно, трудно! Сами видите, все запущено!" и, проводив ответственных товарищей, запирался в своем кабинте и сидел в нем, точно сыч. И казалось, что нет такой силы, которая могла бы противиться сложившемуся положению вещей.
Когда из редакции началось бегство сотрудников и тираж газеты упал до десяти тысяч, когда "трудармейская" акула пера репортер Аполлинарий Холодный вместо передовых статей принялся строчить донос на редактора, начинающийся со слов "Очередной номенклатурный дурень...", в кабинете с выцветшими занавесками появился призрак первого в истории человечества вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
Агеей Трифонович сидел за письменным столом и преспокойно отдавался чтению брошюры московских литгениев "Котлован победы". Увидев призрака, он изменился в лице, в глазах выразилось крайнее недоумение, сердце сжалось, коленки задергались, а руки совсем машинально швырнули брошюру в сторону.
– Владимир Ильич? – выжал из себя главред.
Вождь кинул на него победоносный взгляд и без промедлений приступил к существу дела.
– Основной пйичиной, заставившей меня подняться со смейтного одйа, послужила ваша безалабейность!
Нет, это был не обыкновенный призрак, изо рта Ильича пламя не полыхало, глаза не светились. Вид у Ленина был такой же, как на фотографии, висевшей рядом с пальто, простреленным эсеркой Каплан, в музее Ленина в Москве: слегка наклоненная голова, долгий, задумчивый, ушедший в себя взгляд. Лицо было светлым, совсем не желтым, то есть на слоновую кость оно никак не походило. Сам Ильич был, как всегда, в черном костюме, черном галстуке, черном жилетике с черными пуговицами и черном пальто внакидку.
– Это же нереально! – громко воскликнул Аггей Трифонович.
Владимир Ильич посмотрел на Длинноногова ввинчивающимся в него взглядом. Он любил так смотреть. Выдержав долгую паузу, он ехидно улыбнулся и с увлечением втемяшил:
– Йеальность это только то, в чем мы себя убеждаем. Шучу, батенька, шучу. Но я – здесь. Значит, я существую.
– Неужели это вы? – вторично воскикнул Длинноногов. – Вы что ж думаете, что я пойожден вашим йазгойяченным вообйажением?
– Вы – фантом!
– Я вождь! Вождь мийового пйолетайиата! Не ждали, товайищ йедактой, вождя?
– Отдохнули бы, Владимир Ильич, – беспечно заметил Длинноногов, – поехали за город с девочками.
Ленин бросил на редактора недоуменный взгляд и во весь голос возбужденно вскрикнул:
– Вот именно, батенька мой, с де-во-чка-ми! А не с этой политической пйоституткой Тйоцким!
– Троцкого давно сослали.
– Сослали, вы говойите? А почему не йастйеляли? Его надо пйенепйеменно йасстйелять! Пять лет йастйелла – и басточка!
– Владимир Ильич, – глупо продолжал Длинноногов, чувствуя легкое головокружение, – каждый должен быть на своем месте: вы в мавзолее, я здесь, в кабинете.
Ленин, удивленный странными словами редактора, покраснел, сощурил один глаз и посмотрел на главреда точно так же, как главврач немешаевского Дома скорби профессор Мешочников смотрит на своих пациентов, когда те ему говорят: "Сволочь вы проклятая, профессор! Заканали мы от вашей кашки!", но быстро собрался, краска сбежала с его лица.
– Как же, батенька, я могу быть в мавзолее, когда вы у себя в кабинете занимаетесь ейундой?
Аггей Трифонович задвигал губами так, точно горел желанием сдуть со щеки комара.
– Мы работаем, товарищ Ленин! Освещаем... нищь и оголь. – Йаботаете? Вы, товайищ, не йаботаете! Вы, товайищ Длинноногов бездельничаете! Вы в гейоическую эпоху котлованов и подъемных кйанов вносите йазвйят в советскую пьессу! И я вас от души ненавижу.
– Владимир Ильич, извольте отправляться назад, в мавзолей! – настаивал Аггей Трифонович. – Я не могу тут с фантомом поднимать газету!
– Именно поднимать! – ничуть не смутился вождь. -Непйеменно поднимать! На такую высоту, на котойой еще не стояло человечество! Это вам, батенька, не в аквайиуме ноги мыть!
– Причем тут аквайиум? Я говорю про мавзолей!
– Как же я могу лежать в мавзолее, когда вы, словно заноза в моем сейдце, тьевожите мозг вождя мийового пьелетайиата?
– Ваше место под Красной стеной.
– А мы, майксистские начетчики, не потейпим, Аггей Тъифонович, йазгильдяйства! Вот, напйимей, что вы тут читаете? – Ильич взял книгу и перелистал ее. – А-а! "Котлован победы"! Бйед! Йешительный бйед!
– Бред? – довольно усмехнулся Длинноногов. – Это не бред! Это, товарищ Ленин, гениально!
Владимир Ильич приподнял голову, чуть прищурился, лицо его выразило глубокую думу, затем властность.
– Так. Значит, хотите подискутийовать с вождем! А понимаете ли вы, что дискутийуя с вождем, вы тем самым йазвязываете мелкобуйжуазную стихию? – Владимир Ильич вытащил блокнот и сделал в нем беглые записи. – Так и запишем, сказал он самоуверенным повелительным голосом. -"А.Т.Длинноногов йазвивает мелкобуржуазную стихию..." Поставим вопйос о вашем поведении на Совнайкоме!
– Простите, Владимир Ильич. Я зарвался.
– Будем вести йазговой начистоту?
– Будем, Владимир Ильич.
– Для чего, батенька мой, я вас учил? – гневно обрушился на него вождь. – Почему вы не бойетесь за каждую пядь, за полпяди, за четвейть пяди социалистического газетного сектойа? Почему отступаете? Почему пйоявляете непоколебимую нейешимость? Почему пйиукйашиваете в своей газетенке суйовую действительность? А не есть ли это, Аггей Тьифонович, йавнение на узкие места?
– Так ведь я...
Здесь, с присущей только Ленину быстротой переходов мысли по путям отдаленных ассоциаций, Владимир Ильич выложил перед редактором знаменитый план электрификации.
– Владимир Ильич, все уже электрифицировано!
– Пйекйатить смеяться над Лениным! – с присущим только вождям мирового пролетариата политическим бесстрашием остервенился Ильич.
– Простите, Владимир Ильич.
Владимир Ильич простил и, слега жестикулируя, толкнул кратенькую речь:
– Как вы знаете, моя сила была в том, что я говойил людям пйавду. Надо иметь мужество, Аггей Тйфонович, смотйеть пйямо в лицо гойкой истине. "Тйудаймейцы" больны. Вашу газету тйеплет лихойадка.
Раздался телефонный звонок. В трубке крайне волнуясь сообщили о распущенности и необузданном головотяпстве.
– Я пйовожу с товайищем Длинноноговым воспитательный пгоцесс, – быстро, с увлечением, прямо и без всякой позы сказал Ильич. – Не мешайте йаботать... Кто говойит?! Ленин говойит!
Владимир Ильич повесил трубку, просунул большие пальцы рук в проймы жилета и прошелся по кабинету.
– Кто звонил, Владимир Ильич? – кротко спросил редактор. – Молчать!
И в этом "молчать" была такая интонация, такой тембр, сказано оно было с таким жестом, что Аггей Трифонович покрылся испариной.
– Молчать! – повторил вождь и, повернувшись к Длинноногову всем корпусом, громко выговорил: – Мы кйовь от кйови, плоть от плоти большевики не потейпим йазгильдяйства!
– Я буду стараться...
Владимир Ильич смял кепку в руке, на его смугловатом лице с быстро меняющимся выражением появилась живая улыбка, но она быстро исчезла. Ильич стал хмурым и несколько задумчивым.
– Будете стайаться? И это все?
"Тик-так! Тик-так! Бум! Бум! Бум!" – Уже час, Владимир Ильич, как вы мне крутите мозги. Я же вам пообещал, что я буду трудиться! Мы сделаем что-нибудь эдакое! Дайте только срок!
– Какой сйок?
– Подумать, Владимир Ильич.
– Думайте скойее! Скойее, батенька!
– Можете не сомневаться, Владимир Ильич, что-нибудь придумаем!
После этих слов призрак растворился.
"Вот только что? – потирая виски, думал Длинноногов. -Что? Вот в чем вопрос!" В тот же день в редакцию "Донтрудармейца" ступила нога великого комбинатора. Был как раз тот час, когда в редакциях республики наступает так называемое редакционное затишье. До редакционной горячки, которая "трудармейцам" ни в коей степени не грозила, оставалось тридцать минут. В коридоре второго этажа на подоконнике сидела надутая акула ростовского пера репортер Аполлинарий Холодный – розовый усатый мальчик двадцати пяти лет от роду. Он был в синей, до колен, сатиновой толстовке и с пачкой бумаги в руках.
– Скажите, товарищ, – тоном комиссара РКИ произнес Остап, – как пройти к главному редактору?
Репортер улыбнулся одними глазами.
– А зачем вам, товарищ, к редактору? – По делу! – отрезал Остап.
– Товарищ, – порывисто поднялся репортер, – вы у нас работаете?
