Эпиграмма - Коллектив авторов
Заика-зазнайка.
Владлен Бахнов
Удивительное
Еще живой, в глухую тьму
Все удаляюсь, удаляюсь.
Не удивляюсь и тому,
Что ничему не удивляюсь.
Героям
Уходят герои, уходят герои.
Не вытерпев бед, поражений, обид.
Инфарктом один, а другой — геморроем,
А третий — соратником верным убит.
Степану Щипачеву
В вечернем небе очень много звезд —
Как хорошо, что столько есть созвездий!
А лошади — они едят овес.
Как хорошо, что им овес полезен!
Вот так и ты придешь ко мне одна,
Вот так и я скажу тебе: «Присядь-ка!»
Как хорошо, что в огороде — бузина,
А в Киеве далеком — дядька!
СТУКАЧЕНТО
(жестокий романс)
Читая Боккаччо, новеллу прочти ту,
Где бедный Стукаччо влюблен в Стукачиту.
Любви не ищи там, где не доверяют:
Увы, Стукачита Стукаччо играет.
Но в сердце пустом есть свои интересы,
И шепчут о том стукачам стукачессы.
Стукаччо, ты влип, и вино непочато.
А жаль, ведь могли б у вас быть стукачата.
Жестокий романс достигает крещендо.
А вокруг — Ренессанс, времена стукаченто.
Доказательство
Проблемы отцов и детей нет в стране,
Где мы проживаем, и точка.
Чему доказательством служит вполне
Товарища Сталина дочка.
1940-е
Правда торжествует. Но, однако.
Медленно идет переоценка:
— Где, скажите, дача Пастернака? —
Вот она — на улице Павленко[6].
Демьян Бедный
А. Луначарскому
Ценя в искусстве рублики
Нарком наш видит цель:
Дарит лохмотья публике,
А бархат — Розенель[7].
Луначарский — Демьяну Бедному
Демьян, ты мнишь себя уже
Почти советским Беранже.
Ты правда «Б», ты правда «Ж»,
Но все же ты — не Беранже.
Александр Безыменский
С. Бородину,
моему редактору
Звучит фамилия такого рода
Как эпитафия писателям иным:
Не бывши на войне двенадцатого года.
Они погибли…
Под Бородиным!
Николаю Вирте[8]
ПО ВСЕМ ПАДЕЖАМ
Сказал нам драматург Вирта,
Что он не мог разинуть рта.
Что для несчастного Вирты
Все двери были заперты,
А потому к нему, к Вирте,
Пришли теории не те.
Заставив бедного Вирту
Менять воззренья на лету.
Но он, обманутый, святой.
Остался гением Виртой,
И мненья в должной остроте
Нельзя сказать о нем, Вирте!
Романисту Александру Герасимову
В каждый портрет
Вписана лесть.
Замысла нет.
Умысел есть.
Драматургу Анатолию Софронову
На сцене — середняк, дельцы, враги, друзья…
Однако в мастерстве заметны недостачи.
Бесспорно, автор прав: «Иначе жить нельзя!»
Но пьесу написать он все же мог иначе.
Критику Владимиру Ермилову,
Я САМОкритику по-своему подам!
Имея разум очень гибкий,
Я строго критикую САМ,
Но признаю ТВОИ ошибки!
Мариэтте Шагинян,
АВТОРУ РОМАНА ОБ А. КОЛЛОНТАЙ
О эрос марксовый! Летай
Над Мариэттой Коллонтай!
Поэтессе Елене Кононенко
Состав ее строк — после множества проб
Химически ясен: вода и сироп!
Алексею Маркову
О, не пиши больших поэм, дружок!
Твой опыт мал и ум в сужденьях зыбок.
К тому же у тебя, чем больше строк.
Тем больше грамматических ошибок.
Владимиру Маяковскому
«Шумел, ревел пожар московский»…
Все думали, что Маяковский!
Критику С. Трегубу
Наши критики злы, но беззубы —
Одноглазы, двулики. Трегубы!
Александру Чаковскому
Он как докладчик и оратор знаменит…
Ах, если б он писал как говорит!
Илье Эренбургу
То в лад, то невпопад, и славя, и кляня.
Он кончил «День второй»
В конце второго дня.
Роману этому виной
Двухдневное знакомство со страной.
Татьяна Бек
Якову Козловскому
Ты, козловский, пиво пил,
«Я хочу пи-пи!» — вопил.
Если вредный документ,
оштрафует доку — мент,
то есть ушлый, то есть критик,
документов аналитик.
Беззащитность напоказ.
Боевитая ранимость, —
Презираю вашу мнимость
И хитро косящий глаз!
Тот уже бесспорно врет,
Кто, восторги примечая,
Своего сиротства гнет
Расписал за чашкой чая.
Не назойлив, не расхож
Истинной печали трепет.
Все-то щелочки залепит.
В этот мрак — не попадешь.
Покуда мы слюною брызжем
В сугубо устных разговорах,
И спим, и сочиняем порох, —
Дурак становится бесстыжим.
Поэт — паяцем ярко-рыжим,
А летописцем — жук и олух.
Поэту
Был и ты когда-то молод.
Зол — и этим интересен.
Бескорыстие и голод.
Мало денег — много песен.
Михаил Бескин
«Новому времени»
