Георгий Дзюба - Во всём виноват Гоголь
— Будь они неладны, твои новости. Тебе ж говорили, ростепеля, саморезы сороковку вложить, и не меньше двух кэгэ?.. А?.. А может быть, Гаврила, чёрт с ним, с этим стилягой… У него ж… отец у него француз уже на ладан дышит?
— Не, гвозди хорошие, свежие. Гвозди оцинкованные, — продолжил крутить свою пластинку Гаврила. — Гвозди привычней саморезов и дешевле, и на душе покойнее будет… А если «чёрт с ним» нужно, то уже поздно. Проплачено. Вы ж тогда были и сами, когда так строго об этом сказала Эвелина Спиридоновна. Эвелина Спиридоновна взад денег не возьмёт, она и на Деню… Дениса Викторовича уже для предупрежденья и острастки выделила пачку, чтоб тот со своими ЧОПами и приставами больше под ногами у неё не путался.
— Ну так и… — Бронькин, видно, готовился ещё что-то произнести на этот счёт, но передумал и замолчал, затем передумал молчать да и махнул рукой: — «Что ты, болван, тик долго копался.? Видно, вчерашний хмель у тебя не весь ещё выветрило».
— Не-е. Насчёт вчерашнего, так этого почти не было. Я же обещал, что до выборов будет практически сухо. Меньше стопки уже осталось. Тьфу, меньше сотки, меньше сотни часов уже терпеть осталось до конца той клятой, тьфу, той клятвы… ну. До конца начала выборов ваших…
— Ну ладно… Ты смотри у меня, [12] Гаврила, если что, я ж тебе не прощу и уже не остановлюсь, — пригрел его без всякой цензуры сверху Бронькин.
— Да ладно тебе, Петрович. Сам же слышал, как эта мымра просила, чтоб всё горело, как прошлогодняя солома. Там не на что и смотреть будет, царствие им небесное и прочие радости… Сгорят, как гроза в начале мая, — запустил ещё более убедительное и умное сравнение повеселевший Селифанофф, чью профессиональную честь тут не на шутку потоптали, бросил на столы завистливый взгляд и тяжело вздохнул…
В едином с официантами и музыкантами порыве кухня, эстрада и зал в один осипший голос прохрипели Афанасию Бронькину своё троекратное «Ура!» и ухватились за стаканы и вилки… Большинство свечек на столах уже закончило свою угарную жизнь и оплывшими окурками обозревало окрестности. Размытые полутьмой тени, напоминающие людей, беспорядочно качались из стороны в сторону и ползали по стенам, по физиономиям и лицам, по столам и посуде, накидываясь друг на друга и на предметы, чем-то напоминая собой ритуальные пляски туземцев у костра. Между бесформенными фигурами краснолицего гарнизонного командира и бледнолицего Лысого Пимена сидел румяный Чичиков Павел Иванович. Сидел лично, но безо всяких косматых теней и завихрений, и с заинтересованностью изучал блюдо с какими-то копчёными бантиками и кружочками заморских овощей, а то и фруктов. Чем занималась в эту минуту его тень и где теперь плясала? Неведомо. Может быть, она где-то трудилась, насылая морок на всех честных людей города NN? Действительно, как раз таких-то людей в зале этом и не гуляло. И если бы сторонний наблюдатель или человек, не принадлежащий к предвыборным наукам, хотя бы случайно объявился бы в этом месте, то он с ужасом удивления оцепенел бы уж точно. На стенах, шторах и мебели заведения мелькали и качались из стороны в сторону лишь тени от официанток, музыкантов и прочих граждан славного города NN из числа прислуги, но теней широко известных должностных лиц всех властей и рангов здесь совершенно не существовало. Будто бы все они как люди уже не существовали.
— Уважаемые джентльмены и джентльменши! — взял себя намертво в руки и отрывистым голосом ротного командира бросился на доклад Бронькин, где галопом пронёсся над неисчисляемыми слагаемыми своих удач и будущей славы города под своим мудрым руководством. Об этом вещал долго и в таких детальностях, что от наползающей на него ответственности перед своим народом под конец речи он даже прижимисто всплакнул. Затем он промокнул галстуком одного из своих референтов скупые слёзы ответственности и потребовал ото всех немедленно выпить за своё крепкое здоровье. Потом он в двух словах, кургузо, но доступно, упомянул личных соратников, а завершил их славословие тем, что объявил свой второй тост «за Афанасия Петровича Бронькина и сбычу всех его мечт», что и потребовало от нас заключить его слова в непререкаемые кавычки.
Здравицы и искромётные шутки в тот вечер, плавно перетекавший в ночь, носились над столами, словно уже знакомые нам дерзкие птицы над полигоном твёрдых бытовых отходов. Затем один ничтожный, однако всё ж таки федеральный чиновник, сопровождаемый одной популярной в городе смазливой бабёшкой, нежданно-негаданно даже для неё самой провозгласил остроумнейший и неукоснительнейший для практического соучастия тост за Бронькина, да ещё и выпил за Афанасия Петровича чего-то крепкого длиннющий и покрученный рог до самого дна. И все гости вдруг тут же принялись отдирать от стен и углов носорожьи, моржачьи, бычачьи, турьи, бараньи и козлиные рога и бивни, чтоб не ударить лицами в грязь перед этим мелкотравчатым федералом. И чтоб точно также лихо и смело за Афанасия Петровича крепко дербалызнуть, но так, чтобы было ещё больше у них по объёму в сравнении с дербалызнутым мелким федеральным щелкопёром. Такое отношение к декору теперь уже его почтенного заведения «Бешеные ерши», конечно, не прошло мимо Аверкия Семёновича Гармошкина. Он громко вскрикнул что-то о «губе до дембеля», затем рухнул рядом с пронырливым юристом в полное бесчувствие и находился там до тех пор, пока в него Бронькин не залил коктейль из чистого зверобоя со свежевыжатой валерьянкой.
Вскоре всех перебил один оружейный магазинный директор, прибывший на праздник со своим стаканом прямо с охоты. Он спел со своими распальцованными вразнос постоянными клиентами и собутыльниками, случайно оказавшимися с ним за одним столом, песню утиного полёта на утренней зорьке в сопровождении трещоток и двустволок, а затем ещё и сплясал лично для мэра сибирский танец с турецкими саблями. И хотя во время его танца порой возникало чуть обманчивое впечатление, что ему что-то сильно мешает, все гости сразу же устремились к покинутым уже было столам и на кухню за ножами, черпаками и другой утварью. Начали они отмачивать такие свои акселя, тулупы и завороты с этим небоевым оружием ещё заковыристей и даже ещё опасней предшествующего солиста, а все непочатые к тому времени бутылки шампанского были погублены в один миг.
А одна меркантильная официантка по итогам бюджетоёмкого пари в СКВ с именитым виртуозом налоговых проделок вынесла на своих грудях в зал девятнадцать полновесных ваз сливочного мороженого с клубникой и, конечно, доллары свои захватила одномоментно и всунула куда следует меж грудей сразу. Многие дамы этого стерпеть никак не смогли и вступили с ней в такой недетский поединок, что мороженого при желании не хватило бы даже самому Бронькину.
А один майор, что в гарнизоне распознавался лишь усами, превосходящими ширину его плеч, запустил гагарой свою форменную фуражку с кокардой через всю длину стола так, что фуражка эта изящно одолела непрямой маршрут всего зала. Затем она мелодично звякнула кокардой о стенку над большим оркестром районной филармонии и возвратилась обратно, правда, уже без кокарды, но именно к тому же узкоплечему майору и уже заполненная до краёв пармезаном, шинкованными ананасами, морковью по-корейски и домашними мочёными яблоками. И что тут говорить? Потом начало такое твориться со шляпами, шляпками, шапками, кепками и даже наименее аэродинамичными тюбетейками активистов и службистов, что ситуацию пришлось спасать самому шеф-повару преждевременным выносом в зал жареной в кокосовом молоке свиньи.
Одна худосочная певичка из гастролирующей по сёлам группировки Краступконцерта совершенно без какой-либо помощи микрофона взяла такую высокую и противную по длине ноту, что все присутствующие здесь гости поначалу одновременно даже присели. Затем те же гости, но уже для чистой девственности задуманного им опыта, переломали все микрофоны сразу и принялись поражать своим искусством друг друга так, что половина из них тут же певичку превзошла и подняла на свист, а другая половина на какое-то время абсолютно оглохла. Один лишь отец Гармошкин Феофан не пострадал. Он нацепил, откуда-то взявшийся у него танкистский шлем и благоговел в углу пред портретом какого-то выдающегося артиста, что однажды именно в этом зале рассказал анекдот или пообедал. Затем и Феофан чего-то занедужил, но в отсутствие начальника райгорздрава наличествующие здесь санврач и ветлекарь быстро протянули ему свои руки помощи с необходимыми снадобьями в стаканах.
Вряд ли после такой бездны всосанных в себя жидкостей даже наиболее благоразумные дамы и наименее хмельные джентльмены, если бы даже увидели, то смогли бы поверить в правду отражения собственных глаз. А вот Бронькин с ужасом разобрал-таки и заметил всё. Засёк он, как сквозь клубы сигаретного дыма и чада точно по линейке, местами крадучись, а местами, напротив, демонстративно, словно бы отбивая по поверхности стола железными когтями бесовскую чёчётку, болотным дозором продефилировала чёрная кошка с горящими жёлтыми глазами и дымящейся на спине шерстью. Кошка недобро посмотрела на Бронькина, прошла несколько вперёд и вопросительно замерла у тарелки Павла Ивановича Чичикова, где лежал кусок свинины с хреном, но на хрен она даже не покосилась.
