В. Артемов - Остроумие мир. Энциклопедия
«В нашем первом сообщении мы сделали одно существенное упущение, забыли упомянуть, что сломанная нога у того матроса была деревянная».
* * *
Английский богослов Самуэль Клерк однажды попросил у своего знакомого какую-то книгу. Тот отвечал, что никогда ни одной своей книги он не дает уносить из дому, а что если Клерку угодно, он может приходить к нему и читать нужную ему книгу сколько душе угодно. Спустя некоторое время ревнивый владетель книги возымел надобность в мехах для раздувания огня и послал к Клерку, прося одолжить ему ненадолго эту вещь.
— Скажи своему барину, — говорил Клерк посланному, — что я никогда не позволяю выносить меха из моей комнаты; а если ему надо, пускай приходит сюда и дует сколько душе угодно.
* * *
Маршал Вильеруа был командирован в Лион умиротворить вспыхнувшее там народное волнение. Все знали, что маршал большой любитель прекрасного пола, и интересовались, за которой из лионских красавиц он будет ухаживать. Одна парижская дама, очень этим вопросом заинтересовавшаяся, писала своей приятельнице в Лион, прося сообщить ей немедленно, «кому маршал бросит платок» — намек на известный гаремный обычай. Лионская дама, очень ядовитая и острая, увидев это письмо, заметила:
— Какой там платок… он уж давно не сморкается.
* * *
Известнейший английский ученый, историк Гиббон, обладал весьма непредставительной физиономией. Он был небольшой, плотненький человек, с мясистым лицом. Щеки у него были ужасно пухлые, сильно выдающиеся вперед, так что между ними образовалась глубокая ложбинка, и в этой ложбинке ютился ничтожного размера носик. Однажды он посетил Париж и, конечно, был там принят учеными с величайшим почетом. Один из них вздумал его представить госпоже Дюдеффан. Знаменитая красавица и умница в то время уже ослепла и, по обыкновению многих слепых, когда ей кого-нибудь представляли, проводила рукой по лицу человека. Благодаря тонкому осязанию, свойственному всем слепым, составляла себе путем ощупывания ясное понятие о чертах лица своего нового знакомца. Так она поступила и с представленным ей Гиббоном. Но, проведя перстами по его лицу, она вдруг отняла руку и обиженным тоном воскликнула:
— Что за глупая шутка!
* * *
Епископ Камю узнал, что очень благочестивая девушка из хорошей семьи, воспитывавшаяся в монастыре и желавшая постричься там в монахини, была вынуждена выйти из монастыря, потому что по уставу от поступавших в монахини требовался большой денежный взнос. Главный же курьез этого происшествия состоял в том, что монастырь принадлежал к одному из тех орденов, в которых обязателен обет нищенства. Камю, после того как узнал о приключении помянутой девицы, взойдя на кафедру после богослужения, обратился к прихожанам со словами:
«Братия, представляю вашему милосердию молодую девицу (имя), которую сестры (такого-то) монастыря не находят достаточно богатой, чтобы принять от нее обет нищеты».
* * *
Известный портретист Латур писал однажды портрет какой-то дамы. Его модель отличалась неимоверно большим ртом и во время сеансов делала большие усилия, чтобы уменьшить его размеры. Художник, видя ее старания, в сущности совершенно бесплодные, а ему в работе немало мешавшие, сказал ей:
— Сударыня, вы, пожалуйста, не затрудняйте себя напрасно; вы только скажите мне, и если угодно, я могу вас изобразить хоть и совсем без рта.
* * *
Автор «Путешествий Гулливера» Джонатан Свифт любил ходить пешком. Однажды он поздно вечером пришел в какую-то гостиницу, и ему объявили, что все комнаты заняты и поместить его негде. Ему могли только предложить разделить ложе с каким-то фермером. Он принял это предложение, за неимением лучшего. Фермер еще не спал. Свифт улегся рядом и сейчас же вступил с ним в беседу. Фермер разболтался и начал рассказывать, как он хорошо сделал все свои дела на ярмарке, которая происходила в том местечке.
— Ну, а я, со своей стороны, не могу похвастаться, — начал Свифт, выслушав его. — С тех пор как начались заседания суда, я всего еще только шестерых вздернул.
— Как вздернули? — спросил несколько оторопевший фермер. — Да вы по какой части?
— Не советую вам близко ознакомляться с этой частью. Разве что сами станете мастером, как я. Может быть, тогда вам это ремесло и понравится; хотя подчас таки и трудненько приходится.
— Да кто же вы такой, наконец?
— Я палач. Еду теперь в Тай Берн, надо там вздернуть с десяток джентльменов большой дороги.
Фермер мгновенно спрыгнул с кровати и был таков, а Свифт преспокойно растянулся на просторном ложе.
* * *
Свифт был груб с прислугою, и своею, и чужою. Кто-то из его друзей прислал ему лосося в подарок. Лакей, принесший рыбу, уже не раз бывал у Свифта и знал, что от него не добьешься не только на чай, но даже и приветливого слова. Он подал ему рыбу со словами:
— Вот барин прислал вам лосося.
— Ты что же это, — прикрикнул на него Свифт, — разве так делается подношение?.. Сядь сюда на мое место, а я возьму рыбу и научу тебя, как следует это делать, а ты смотри и учись.
Лакей уселся в кресло, а Свифт, держа рыбу, с почтительным поклоном подошел к нему и сказал:
— Милостивый государь, мой барин приказал свидетельствовать вам свое почтение и просить вас соблаговолить принять от него этот маленький подарок.
— Хорошо, мой милый, — отвечал лакей, в свою очередь входя в роль барина. — Передай своему барину, что я его благодарю, и вот тебе полкроны!
Свифту пришлось в свою очередь воспользоваться уроком.
* * *
К знаменитому трагическому актеру Кину однажды явился какой-то молодой человек, одержимый жестокой и неодолимой страстью к актерству. Кин пригласил его что-нибудь продекламировать, и кандидат в артисты некоторое время выл и ломался перед ним, истощая его терпение.
— Да вы раньше играли где-нибудь? — спросил его Кин.
— Как же, я исполнял роль Авеля.
— Скажите лучше Каина, — поправил его Кин, — потому что своей игрой вы, без сомнения, убили Авеля.
* * *
Однажды у известного поэта Шапеля с одним из французских маршалов произошла забавная ссора. Шапель был в гостях у этого маршала. Они сидели за ужином, беседуя в высшей степени мирно. Мало-помалу обильная выпивка настроила их на грустный лад. Начали они беседовать о горестях и суете бренной земной жизни, о неверности и неизвестности жизни загробной. Договорились и до того, что трудно жить на свете, оставаясь истинным христианином в строгом смысле слова и что блаженны были великие мученики за веру Христову, которые, претерпев несколько ничтожных мгновений страдания, получили за то вечную награду на небесах. И вот Шапель, воспламененный возлияниями и предметом беседы, предложил маршалу: отправимся, дескать, в Турцию и будем там открыто проповедовать христианскую веру.
— Турки нас, конечно, схватят, — разглагольствовал он, — заточат в тюрьму. Потом отведут нас в какому-нибудь паше. Сначала я стану перед ним исповедовать веру без страха и трепета; потом вы сделаете то же; нас обоих посадят на кол, и вот мы оба и попадем рай!
— Позвольте, милостивый государь! — внезапно вспылил охмелевший маршал. — Каким же это манером может случиться, что вы первый, впереди меня, выступите перед мучителем? Какой-то жалкий поэтишка, рифмоплет, выскочит впереди меня, герцога, пэра и маршала Франции. Ах ты, червь ничтожный!
— Знать я не хочу пэров и маршалов! — орал в свою очередь пьяный Шапель.
Взбешенный маршал схватил бутылку и швырнул ее в поэта. Тот, в свою очередь, бросился на конкурента, осмелившегося загораживать ему дорогу в рай. Началась яростная потасовка. На неистовые крики борцов и на грохот и звон посуды и мебели вбежали слуги и с величайшим трудом разняли драчунов.
* * *
Известный французский писатель Жерар Нерваль однажды, завтракая в ресторане, увидел на своей тарелке таракана. Он подозвал официанта и внушительно сказал ему:
— Гарсон, на будущее прошу вас тараканов мне подавать отдельно!
* * *
Один герцог, желая выразить свое презрительное отношение к кому-нибудь, обычно говорил:
— Это предпоследний из людей!
— Почему же не последний? — спрашивали его.
— А чтоб никого не обескураживать! Может, найдется кто-нибудь и еще похуже!
* * *
Герцогу Мальборо однажды доктор прописал какое-то лекарство и настаивал, чтоб он его принял немедленно, а тот не хотел. Тогда вступилась в дело супруга герцога, женщина очень пылкого нрава, от которой бедный герцог немало потерпел на своем веку. Со свойственным ей жаром, отличавшим все ее действия, она кричала мужу:
— Пусть меня повесят, если это лекарство не принесет тебе пользы!
— Принимайте же, — шепнул ему доктор. — Вы слышали, что сказала миледи… значит, так или иначе, подействует лекарство или нет, вы все же будете в прямом выигрыше.
