Зальция Ландман - Еврейское остроумие

Если вынести эту общую черту за скобки, то едва ли можно представить себе большее различие, чем то, которое существует между Каббалой и хасидизмом. В методическом плане Каббала опирается на тот факт, что в ивритской письменности буквы и цифры идентичны. Каббалист вычисляет числовое значение особенно важных мест Библии, затем, производя различные операции с полученным результатом, пытается раскрыть конечные тайны мироздания.

К подобной головоломной акробатике ума хасидизм восточноевропейских евреев никакого отношения не имеет. Хасиды, в отличие от каббалистов Андалузии и Южной Франции, не связаны своим происхождением с хозяйственной и духовной элитой еврейского народа. Первые хасиды были скорее маленькие люди, бедняки, потомки тех, кто выжил после страшных погромов, произведенных по указанию гетмана Хмельницкого на Украине в XVIII веке. Эти погромы едва ли не до основания уничтожили образованный стой евреев — по той простой причине, что этот слой представлял одно целое со слоем финансовым. Так что те, кто выжил, представляли собой нищий пролетариат, не обладающий особыми способностями и желанием углубляться в лабиринты умозаключений Талмуда или в каббалистические спекуляции. Эти люди, беспомощные, влачившие полуголодное существование, нуждались прежде всего в моральной поддержке, которую они искали — и находили — у рабби-чудотворцев, цадиков (цадик — праведник, святой). Можно сказать, что это явление того же порядка, что и, в прежние времена, переход бедных и необразованных евреев в христианство.

Первые цадики, наивные и простодушные, вместе с их последователями, верящими в чудеса (хотя сама по себе эта вера была какой угодно, только не смешной), и стали излюбленным объектом ядовитых острот образованных миснагедов (противников хасидизма). Насмешки лишь росли по мере того, как хасидизм постепенно утрачивал свою чистоту, а «трон» цадика становился наследуемым, переходя часто к сыну или зятю, которые сознательно использовали суеверность паствы для собственного обогащения.

Конечно, каббалистический метод толкования священных текстов тоже служил благодарным предметом для еврейского остроумия. Только при этом нужно заметить, что остроты из этой области очень трудно перевести так, чтобы они были понятны и тем, кто не сведущ в иудаистике. Однако некоторые примеры такого рода в этот сборник включены.

Путь от туманной легенды до язвительной остроты или анекдота сам по себе довольно велик. Тем не менее оба эти феномена, анекдот и легенда, принадлежат исключительно к духовной сфере восточноевропейского еврейства, образуя как бы полярные точки, между которыми простирается его духовная и душевная жизнь. И чем ближе мы подходим к нашему времени, тем чаще случается, что наивная легенда переходит в горькую насмешку, хотя и не превращается явно в анекдот. Один пример:

Бедный ребе отдает бездельнику последние копейки.

— Зачем ты отдаешь наши последние деньги такому человеку? — кричит ребецн (жена раввина).

— Если Бог проявил свою любовь, подарив ему жизнь, — говорит ребе, — то как я могу не любить его и не давать ему деньги?

Уже в этой, исходной, форме легенды избыточность смирения и самопожертвования заставляет насторожиться. Однако полнокровная и острая критика такой позиции становится вполне очевидной, только когда легенда трансформировалась в современный анекдот. Теперь раввин отвечает:

— По-твоему, я должен быть более разборчивым, чем

Бог? Посмотри, кому Он дает деньги!

Но разумеется, старое еврейское остроумие берет под прицел не только каббалу и хасидизм. Так, существует бесчисленное количество острот и анекдотов про бедных иешиве-бохеров, студентов-талмудистов, которые как будущие ученые-богословы пользуются особым вниманием в общине. Их регулярно приглашают в еврейские дома на обеды, и многие из них становятся обузой для хозяев из-за своей наглости и прожорливости. Для жителей городов и местечек они были порой настоящим кошмаром — точно так же, как бродячие студенты-теологи нееврейского мира в Средневековье.

В многочисленных остротах высмеиваются профессиональные умственные сдвиги еврейских кучеров, торговцев, ремесленников, шинкарей. Объектом насмешки становится богатый скряга и, одновременно с ним, бедный попрошайка, который в традиционном еврейском мире действительно может стать очень назойливым. Моисеевы законы не просто провозглашают любовь к ближнему в общей и, следовательно, не слишком обязывающей форме, но точно предписывают, что полагается вдовам, мудрецам, беднякам, всем, кто обделен судьбой. Строгие социальные законы, закрепленные традицией, не только дают просителю возможность одолевать попрошайничеством состоятельного единоверца, но и прямо поощряют к этому.

Уже в старинном еврейском остроумии высмеивается не столько жестокий мир в целом, сколько отдельные его типажи: помещики, мужики, грубые полицейские, безжалостные военные. Кроме того, есть много старинных анекдотов на тему споров между раввинами и священнослужителями-христианами, из которых конечно же победителем всегда выходит раввин. Подобные споры в Средневековье действительно были в порядке вещей, и часто раввины в самом деле превосходили священников и по эрудиции, и по уровню духовной зрелости. Вот только побеждать они не побеждали, так как им запрещалось использовать свои знания в диспутах. И, кроме того, иногда они противостояли своим бывшим единоверцам, принявшим крещение, которые, естественно, были столь же осведомлены в Талмуде, как и они сами.

Этот духовный уровень, правда, пока что встречает у евреев, как уже было сказано, безусловное уважение, даже восхищение. Зато распространенной мишенью для насмешек становятся так называемые магиды, странствующие проповедники.

Их образ жизни и роль до конца понятны лишь в контексте особенностей еврейской религиозной жизни. Если у христиан священник — одновременно и проповедник, то раввин проповедником не был. Правда, он стал им позже, во времена так называемых евреев-реформаторов, которые свое стремление ассимилироваться, приблизиться к формам христианского культа почти всегда сочетали с подчеркнутым игнорированием иудаистских форм, чем навлекали на себя презрение высокообразованных ортодоксов, прежде всего восточноевропейских. Роль раввина заключалась прежде всего в том, чтобы выносить решения в трудных вопросах, связанных с ритуалами и законами религии, а также в общих правовых вопросах (к которым он подходил с позиций талмудического права). Если уж он выступал с чем-то вроде проповеди, то это был скорее высокоученый трактат, предназначенный для слуха избранных знатоков темы.

Что касается необразованных евреев и женщин-евреек, то к их услугам всегда был магид — наивный, не очень образованный, но общающийся с ними в доступной, популярной форме. Многие магиды по праву пользовались общей любовью и авторитетом. Однако нередко их невежество приводило к тому, что они становились излюбленным объектом для острот и анекдотов.

Максимального разнообразия, наибольшей глубины и остроты еврейский анекдот достигает лишь в двадцатое столетие. Теперь он нередко становится и кощунствующим. Точнее: таким он становится в отдельных своих вариантах, а именно в тех, что нашпигованы словообразованиями, взятыми из идиш-арго, тайного языка немецких воров и бродяг. Тайный этот язык (что поражает прежде всего) густо нашпигован гебраизмами. Правда, евреи, по большому счету, в этом не виноваты. В Германии, вплоть до недавнего времени, для них практически были закрыты все профессии, кроме старьевщиков и ростовщиков. Воры и бродяги усваивали лексику иврита — через идиш — на больших дорогах, общаясь с такими же бродягами, торговцами-евреями.

Однако время от времени и небольшим группам самих евреев приходилось спасаться от преследований не в мистических умопостроениях, а в лесах, у разбойников, показывая тем самым, что религию отцов и готовность к мученичеству они ценят не слишком высоко. Делая такой выбор, эти евреи становились, если угодно, экзистенциалистами с большой дороги. И горькая, богохульная их этика находила отражение в словах и выражениях, которыми они обогащали тайный язык своих необразованных сотоварищей-неевреев.

Достаточно будет одного-единственного примера. Слово «мезуза» означает на идише маленькую коробочку с фрагментом библейского текста. Коробочка эта висит на косяке двери каждого еврейского дома, и благочестивые евреи целуют ее всякий раз, переступая порог. А вот на воровском арго «мезуза» означает девицу легкого поведения. Аналогия очевидна: девица также стоит у двери, и каждый прохожий может потрогать и поцеловать ее. Как очевидно и шутливо-кощунственное переосмысление культового понятия.