В. Артемов - Остроумие мир. Энциклопедия
В те времена было, конечно, всего лучше, когда власть предержащие, вроде Марата, вовсе не вспоминали о человеке: ни плохо, ни хорошо.
* * *
В Версале, вблизи здания, где заседало Национальное Собрание, какой-то парикмахер в то время придумал себе вывеску:
«Здесь бреют духовенство, причесывают дворянство и делают головные уборы третьему сословию».
Надо заметить, что в простонародной французской речи «брить» — значит разорять, разгромлять, «причесывать» — значит бить, таскать за волосы, а «делать убор, снаряжать» — бить палкой, исполосовать.
* * *
Седьмого июля 1792 г. лионский епископ произнес в Национальном Собрании чрезвычайно сильную и прочувствованную речь, в которой призывал все партии собрания к примирению, любви, единению, дружной общей работе на пользу отечества. Речь так сильно подействовала на депутатов, что они все кидались друг другу в объятия и клялись забыть свои распри. Но, увы, через сутки снова началась в собрании поножовщина, и остряки, вспоминая вчерашние объятия, труня, говорили:
— Это ведь не были лобзания любви, а так, нечто вроде летучих поцелуев с уличными нимфами.
* * *
Во время революции заставляли духовенство присягать конституции. Часто к этому побуждали священников свои же прихожане в церквах, во время службы. Так случилось в Нормандии с одним кюре.
— Друзья мои, — отвечал он, — я никогда не клянусь.
Но тут нужно разъяснить, что по-французски «клясться, приносить присягу», означает в то же время и «ругаться»; так что слова кюре можно было понимать в том смысле, что он никогда не ругается. В ответ ему с угрозами кричали: «присягайте» (или «ругайтесь»).
— Хорошо, — согласился кюре, — вы этого требуете, извольте. Убирайтесь отсюда к дьяволу, черт вас всех побери!
Расхохотались и разошлось миром.
* * *
Герцогиня Бирон была в театре в конце 1790 года, когда в успехе революции почти никто уже не сомневался, и простонародье уже не упускало случая оскорблять ненавистных ему «аристократов». В тот вечер в театре толпа вела себя буйно, задевала сидевших в ложах, видя в них аристократов, и швыряла в них яблоками. Одно из этих яблок угодило в голову герцогини Бирон. Она на другой день отправила его к Лафайету с запиской, в которой было сказано: «Препровождаю вам первый плод революции, попавший в мои руки».
* * *
В начале террора в одном обществе обсуждали вопрос: нельзя ли устроить какими-нибудь средствами примирение и сближение между монтаньярами (крайними революционерами) и жирондистами (умеренными).
— Это невозможно, — заметил кто-то из присутствующих, — у этих людей преупрямые головы!
(По-французски «упрямый» значит также «затруднительный»).
— Ну, это затруднение можно и устранить, — возразили ему. Тут игра слов. «Устранить, разрешить затруднение» по-французски выражается словом, которое значит «срезать, отрубить».
Выходило, что если головы жирондистов составят затруднение, то можно их и отрубить.
* * *
Как-то раз большая уличная, очень буйно настроенная толпа окружила аббата Мори с обычными в то время криками:
— На фонарь!
Мори спокойно остановился и крикнул толпе:
— Ну, и что же из этого выйдет? Повесите вы меня вместо фонаря, так разве вам от этого светлее станет?
Толпа расхохоталась и бросила его.
* * *
Мартенвиль читал во время террора очень деятельную контрреволюционную проповедь, был схвачен и приведен в судилище:
— Подойди сюда, гражданин де Мартенвиль, — крикнул ему председатель.
— Мое имя Мартенвиль, а не де Мартенвиль! — вскрикнул подсудимый. — Вы забываете, гражданин председатель, что ваша обязанность состоит не в том, чтобы удлинять людей, а чтобы укорачивать их! (т. е. рубить им головы). Эта выходка спасла его.
* * *
У какого-то путешественника во время террора на границе спросили имя и паспорт. Он подал паспорт и сказал, что его имя «Ни».
— Как Ни? — крикнул на него чин, опрашивавший проезжих. — В паспорте ты назван Сен-Дени.
— Но как же быть, — возразил приезжий, — ведь святые (по-франц. «сен») и «де» (дворянская приставка к имени) теперь упразднены?
* * *
Архиепископ Тулузский Ломени де Бриенн славился своими поучениями, удивительно тяжелыми, скучными, малопонятными. Кончил этот мрачный человек тем, что отравился. Известный тогдашний остряк Ривароль сказал по этому поводу:
— Бедняга, он, должно быть, проглотил нечаянно какое-нибудь из своих поучений!
* * *
Поэт Флориан напечатал одну из своих поэм на роскошной бумаге с широкими полями.
— Самые блестящие места в этой поэме — поля! — заметил Ривароль.
* * *
Встретив однажды того же Флориана, Ривароль, видя, что у него из кармана торчит рукопись, заметил:
— А ведь этак, пожалуй, кто не знает вас, может соблазниться и вытащить из кармана вашу рукопись!
* * *
Про одного очень неопрятного человека Ривароль сказал:
— Он на самой грязи оставит пятно!
* * *
Ривароль не любил Мирабо. Он говорил про него:
— Нет человека, который был бы так похож на свою репутацию, как Мирабо.
* * *
Известно, что Мирабо был очень некрасив собой. Про него же он сказал:
— За деньги Мирабо на все способен, даже на доброе дело!
* * *
Тибо читал в Гамбурге публичные лекции, которые тамошней публикой очень неохотно посещались. Ривароль говорил про него:
— Тибо платит его рожам не за то, чтоб они никого не впускали на его лекции, а за то, чтоб никого не выпускали с них!
* * *
Во время одного заседания Конвента Лежандр, затеяв спор с Ланжюинэ, до того увлекся, что едва не ударил своего противника.
— Постой, — остановил его Ланжюинэ, — прежде чем нанести мне удар, ты добейся указа о том, чтобы я был превращен в быка!
Это был намек на специальность Лежандра: он был мясник.
* * *
В другой раз они же оба зашли к книгопродавцу, и Лежандр, раскрыв том Монтескье, прочел там фразу: «Кто правит свободными людьми, тот сам должен быть свободен».
— Как вам нравятся эти слова, Ланжюинэ?
— Они бессмысленны, — отвечал Ланжюинэ, — это все равно, как если б сказать: кто хочет убивать откормленных быков, тот сам должен быть хорошо откормлен!
* * *
Биевру приписывают каламбур, который потом повторяли несчетное число раз. На вопрос какого-то любителя табачку, где он, Биевр, берет такой славный табак, Биевр отвечал:
— Это вы берете, а я не беру, а покупаю!
* * *
— Сколько лет вы дали бы мне? — спрашивала Биевра какая-то дама.
— Сударыня, у вас их и без того достаточно, зачем же я буду вам их еще прибавлять?
* * *
Случалось Биевру и чувствительно страдать за свою неодолимую страсть а к каламбурам. Все, знавшие его, как только он раскрывал рот, заранее приготовлялись хохотать, ожидая от него остроумного словца. И если он говорил вместо каламбура что-нибудь обыкновенное, люди разочаровывались и даже сердились. Так, однажды во время проливного дождя Биевр, насквозь промокший, увидал своего приятеля, ехавшего в закрытом экипаже. Он тотчас остановил его, подбежал к карете и сказал:
— Ради Бога, приютите меня, я весь измок!
Приятель минутку подумал, очевидно ища в словах Биевра скрытый яд остроумия, но, ничего не найдя такого, с досадой сказал ему:
— Я не понимаю, что тут остроумного!
И, захлопнув под носом у мокрого Биевра дверцу кареты, крикнул кучеру:
— Пошел!
* * *
Мария Антуанетта выбрала очень странный способ для сообщения своему супругу о том, что она собирается осчастливить его наследником.
— Государь, — сказала она, — я прошу у вас правосудия против одного из ваших подданных, который жестоко оскорбил меня.
Введенный в заблуждение ее серьезным тоном, Людовик поспешно спросил, на кого она жалуется и как оскорбил ее дерзкий обидчик.
— Да, государь, — продолжала Мария Антуанетта, — представьте себе, отыскался такой дерзновенный, который позволил себе толкнуть меня в живот!
В таких же выражениях Мария Антуанетта говорила о своем состоянии графу Артуа, брату короля, который до рождения сына у короля был временным наследником трона.
* * *
— Ваш племянник, — говорила королева, — ведет себя со мной ужасно буйно и невежливо, толкается, пинается.
— Государыня, он и со мной не церемонится! — отвечал граф Артуа, намекая, конечно, на то, что будущий дофин вытесняет его из претендентов на трон Франции.
* * *
Когда чернь шумела под окном Марии Антуанетты, радуясь ее осуждению на смерть, королева громко и спокойно сказала толпе:
— Мои несчастья скоро кончатся, а ваши только начинаются!
* * *
Людовик XVII был очень остроумный ребенок. Однажды, во время какого-то урока он начал свистеть. Учитель сурово остановил его, а вошедшая в это время королева в свою очередь сделала ему внушение.
