Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"
— Есть и другие: ждут, что заболит, — и можно от учебы сразу откосить…
— Это кто же?
О нет. Она ведь даже запишет. Стах осторожно уточняет:
— У нас в классе…
— Кто?
Да. Кто? Кто его тянул за язык?
— Есть пара ребят…
— Каких ребят, Аристаша?
Таких. Обычных. Не задротов типа Стаха.
— Мам, ну что за допрос?
— Что это еще за слова? «Допрос»… Может, надо поговорить с их родителями.
Ага, а еще тогда надо у Стаха на лбу написать: «Сдал всех и каждого». Ну, чтоб наверняка.
— Сами разберутся.
— Может, их родители даже не в курсе…
— Я не стукач. Тема закрыта.
Стах уже жалеет, что начал. Впрочем, когда он не жалел?..
— При чем здесь «стукач»?
— Все, мам. Я не скажу.
— Ты что-то от меня скрываешь?
— Есть смысл?
Она замирает и не знает, он нахамил ей или что…
— Это о чем еще?
— Ты все равно потом узнаешь.
— Мне не нравятся эти разговоры…
Взаимно. Но она уже начала — и заканчивать в ближайшие полчаса не планирует.
III
Класс впустили в кабинет раньше времени — и учитель ушел. Архипова гоняет Васильчука с учебником наперевес: он сморозил о ком-то из девочек очередную пошлятину. Как староста и защитница всех сирых и убогих (если они женского рода или голодные котята с грустными глазами) она считает, что должна восстановить справедливость.
Стаха толкают уже пятый раз. В такие моменты он чмо обыкновенное с первой парты: ему вот это все не нравится. Он подставляет Васильчуку подножку — и бедняга летит.
Бабах.
Васильчук приподнимается и не понимает:
— Сакевич, ты не попутал?
— Попался! — торжествует Архипова и бьет лежачего по голове учебником. Налупив его всласть, она убирает выбившуюся из косы прядь за ухо и говорит Стаху неохотно, но вежливо: — Спасибо…
Стах усмехается:
— Не обращайся.
Он цокает: у него не льет чернил ручка, чтобы записать дату и «классную работу». Стах достает — подождите — специальный листок, чтобы расписать ее. Создает тучу. Уже решает — заниматься дальше своими скучными делами, как замечает: вышла туча. Стах добавляет ей молнию. Штрихует дождь. Ставит под него промокать человечка…
Все. Картинка сошлась.
Это Тимова туча: она ручная. Стах дарит Тиму поводок, а туче — ошейник. Добавляет туче собачью морду и хвост.
Довольный портретом, он вспоминает, что Тим тоже такой ерундой мается. Правда, не рисует, а пишет.
Сразу как-то лихорадочно реагирует сердце. Как будто бы в тему. На самом деле — не очень.
Стах, поддавшись сиюминутному, выводит вертикальную палку, чтобы начать крест Тимова имени. Но быстро зачеркивает, сминает листок и уносит в мусорное ведро.
IV
Тим по-прежнему обитает в углу библиотеки. Он читает новую книгу и позволяет садиться рядом. Только не позволяет — прижиматься плечом, больше нет. В общее «Все в порядке» не укладываются частные детали.
Стах наблюдает, как Тим поживает. Наблюдает втихомолку, чтобы не спалиться. Тим поживает отстраненно. Непонятно чем. Непонятно о чем. И в целом о нем ничего непонятно настолько, насколько и в начале общения не было.
Тим — кот Шредингера версии Обалдеть-Десять-Тысяч. То ли в ящике скрывается кот, то ли не скрывается, то ли живой, то ли мертвый, то ли наплакал обиды, то ли не наплакал, то ли кот — пушкинский и сказочник, то ли вместо кота золотые цепи, то ли там, внутри ящика, большое необъятное Тимово Ничего.
С Тимом можно говорить о книгах, как прежде, и спрашивать его:
— Что читаешь?
Тим даже отвечает:
— «Большие надежды».
Стаху видится в «Больших надеждах» большой подвох.
— И о чем там?..
— Кажется, о том, о чем почти вся, если не вся, классическая литература…
— И о чем она?
— О глубоко несчастных людях, Арис.
— А я думал — о свободе, — усмехается.
— Если свобода — идея… Обычно все герои ходят в кандалах.
Стах серьезнеет. Ему кажется, что между ним и Тимом разрастается пропасть. Он не знает причины. Ничего не изменилось, и как будто изменилось все.
— Напишешь, как закончишь?
Тим отрывается от книги и поднимает на Стаха беглый вопросительный взгляд.
— Как записку?..
— Как мнение.
— Мое?..
Стах усмехается:
— Мне чужое неинтересно.
Тим ковыряет книгу, поддевая ногтем страницы.
— Мое, кажется, тоже чужое…
— Ты не чужой.
Тим тянет уголок губ:
— Иногда я думаю, что чужой. Как пришелец.
— Как в фильме? Смертоносный хищник?
— Боже, нет… — Тим без охоты улыбается и слабо хмурится. — Дурак.
Вот. Даже удалось его развеселить. Все в порядке. Может, только у Стаха — нет?
V
Тим по-прежнему разрешает обедать с ним. Он принимает пирожные, слушает случайные забавные истории вроде той, в которой Стах подставил Васильчуку подножку. Тим не игнорирует, он дает короткие комментарии и чуть улыбается. Но так было и раньше.
VI
В субботу Тим приходит заниматься физикой. Он много тупит, мало вникает. Не переспрашивает, если непонятно, хотя Стах говорил ему, если что, останавливать и задавать вопросы. Может, Тиму непонятно сразу все — и он стесняется. Может, Тим до практики убежден, что понимает. Может, Тим ведет себя вежливо и не говорит, что учитель из Стаха так себе. Но, в общем-то, так было и раньше.
Они идут после физики домой вместе. Тим прячет нос в воротник и ежится. Они прощаются на развилке почти что без слов. И под конец недели, в общем и целом, резюме такое: Тим поживает дальше. Почитывает книги, покусывает еду…
Стах тоже создает эту иллюзию порядка. Но Стах действительно притворяется: он не может есть, он не может читать, он не знает, как может Тим, потому что, черт побери, ему не лезет в горло ни кусок, ни строка. А Тим… в норме. Если он, конечно, не искусней делает вид, что ему такое — раз плюнуть.
Но Стах знает Тима, знает всяким — маленьким испуганным мальчиком, ледяным старшеклассником и обычным Тимом, у которого можно выудить улыбку… Так вот, это обычный Тим. Самый обычный, в хорошие спокойные дни.
VII
Все воскресенье Стах делает вид, что готовится к олимпиаде. Но он, конечно, ни к чему не готовится. Он утешает себя тем, что остынет. Он остынет.
Только это ничего не изменит. Не того, что уже было. Теперь Стах в курсе, какой Тим. О чем он пишет своей арабской вязью в пухлых тетрадях, где вместо закладки — их записки и его, Стаха, имя. Или что у Тима вся комната в его моделях самолетов, а Ил под лампой, стоит нагретый желтым светом и заклеенный пластырями. Стах в курсе: этот желтый свет не гаснет по ночам.
Он много о чем в курсе — и обо всем пытается забыть.
У них все в порядке.
Это выбивает Стаха из колеи больше, чем все остальное.
VIII
В понедельник Стах идет на олимпиаду — и мир, как видится, не падает. Только солнце не светит. Но… полярная ночь — Стах без претензий.
IX
Во вторник, когда они занимаются физикой, Тим двигает книгу. В ней лежит записка. Стах хочет в ней найти ответ и читает, толком не сняв рюкзака.
Я понял, почему взрослые бывают несчастные, из тех, что похожи на злых, но на самом деле — несчастные, как Булгаков писал¹, у них, наверное, просто очень много „больших надежд‟… от них, кажется, и есть все отчаяние.
А книга о мальчике, который не хотел поддаваться тому, что люди принимают за взросление², и, несмотря ни на что, сохранил доброе сердце³.
Т.
Стах поднимает взгляд на Тима: тот не ждет, не наблюдает. Он складывает что-то из бумаги. Ловкие паучьи пальцы неторопливо ворочают листок и проглаживают сгибы.
Тим заканчивает и двигает Стаху журавлика.
Стах хочет улыбнуться, но только криво усмехается.
Он падает на стул, он закрывается от Тима рукой.
Ему бы надо вскочить с места и сбежать от всего, что между ними происходит, от всего, что происходит у него к Тиму — и от всего, что делает Тима таким, какой он есть.
Стах достает учебник по физике за десятый и открывает тетрадь.
