Евгений Мин - Другие времена
Мужчина, стоявший перед Калмыковым, долго перебирал картошку и, когда ему взвесили семь килограммов, отошел от прилавка.
Калмыков увидел, что это был директор.
Директор внимательно посмотрел на Калмыкова и сказал:
— Послушайте, где это я вас видел?..
Калмыков промолчал. Продавец взвесил ему семь килограммов. Директор ждал.
— Тьфу ты! — вскричал он. — Конечно, видел... Вы же у нас на доске висите... Ваша фамилия...
— Калмыков Андрей Платонович.
— Да-да, — смущенно сказал Вавулин, — мне Нина Петровна докладывала. Извините, не смог... Между прочим, это не вы ли случайно дед-мороз?
— Я, — мрачно отозвался Калмыков. — Это вам ваш веселый и находчивый рассказал?
— Он! И про Снегурочку. Острят, черти!.. У вас тоже так?
— У меня внук еще не разговаривает.
— Это лучше, — засмеялся Вавулин. — Так вот где мы встретились. Занятно!.. Глядите, и тара у нас одинаковая, и продукт, и вес. Давайте-ка вашу сумочку.
— Что вы? — запротестовал Калмыков.
— Давайте, я помоложе. Что вам еще приказано купить?
— Лук и корешки.
— Опять совпадение.
Директор и Калмыков купили лук и корешки и отправились домой. Впереди и сзади них шли старые, среднего возраста и молодые мужчины: субботние мужья с объемистыми сумками.
— Зайдемте в этот садик, — предложил Вавулин, — поговорим о вашем деле.
Директор и технолог зашли в садик, уселись на скамейку, и Вавулин спросил:
— Курите?
— Есть грех, — признался Калмыков, — только тайком от жены.
— Та же песня, — сказал директор.
Он достал из кармана «Варну», и Калмыков достал из кармана «Варну».
Курили. Молчали. Затем Вавулин показал на одну из скамеек. Там двое молодых людей, окруженные толпой, играли в шахматы.
— Этим делом не занимаетесь? — спросил Вавулин.
— Занимаюсь.
— Сыграем.
— Отчего же нет, если пустят.
— Попробуем.
Директор и Калмыков подошли к скамейке. Директор спросил:
— На выброс, ребята?
— Точненько, — ответил кто-то.
Вавулин и Калмыков стали ждать. Наконец подошла очередь.
— Садитесь, — сказал Вавулин.
— Нет уж, вы первый, — возразил Калмыков.
Вавулин уселся за доску, он скоро выиграл партию.
Тогда с ним сел играть Калмыков. Вавулин проиграл,
— Ошибся, — с досадой сказал он, - переоценил слона.
Новый игрок сел на его место. Калмыков обыгрывал всех подряд. И опять пришла очередь Вавулина, и опять он проиграл.
Время шло незаметно. Вдруг Вавулин взглянул на часы.
— Ух ты!.. Уже четыре!.. Пора домой. И так мне влетит.
— И мне, — сказал Калмыков.
Они вышли из садика, и оказалось, что им нужно идти в разные стороны.
— Обидно, — сказал директор, — так и не удалось поговорить о деле. Впрочем, позвоните мне послезавтра утром.
В понедельник, в девять ноль ноль, Калмыков позвонил по внутреннему телефону.
— Доброе утро, Нина Петровна, — сказал он. — Это я, Калмыков, мне нужен директор.
— Николай Васильевич занят, — сказала секретарша тренированны вежливым голосом, — он не сможет...
Калмыков перебил ее:
— Скажите, это тот, который с картошкой...
— С картошкой? — удивилась привыкшая ничему не удивляться секретарша.
Прошла минута, и Калмыков услышал ее голос:
— Пожалуйста, Андрей Платонович, директор очень просит вас прийти сейчас же.
Ископаемое
На заводе в ремонтном цехе работали два Степанчикова. Оба слесари, ровесники и тезки. Но одного из них все звали Николаем, а другого — Колькой.
Николай честно трудился, дружно жил с женой и дочерью, Колька был отпетый пьяница, прогульщик и бракодел, и поэтому им занимались все.
Сначала поручили поговорить с Колькой пенсионеру Макарычеву, знатному токарю и заслуженному трезвеннику.
Макарычев позвал Кольку к себе домой, угостил его крепким чаем со свежими баранками и начал разговор издалека.
— Вот что, Николай, парень ты молодой и не знаешь, как тяжело было нашему брату жить в прежние времена. Даже трудолюбивый человек и то бедствовал, а такого, как ты, прямо скажу, хозяин вмиг бы за ворота выставил, никуда бы тебя не взяли, и помер бы ты голодной смертью под забором.
Расчувствовавшись, ветеран вынул платок и вытер глаза. Колька хлюпнул носом, так ему жалко стало себя. Вот сидит он со старикашкой, накачивает желудок бурдой, а может быть, его дружки сейчас приятным делом заняты.
— Ну, ну, не сопи, — подбадривал его Макарычев, — здоровенный парень, а как девка...
— Нервы у меня, дядя Игнатий, развинчены.
— И что мне с тобой делать?.. Хочешь, я тебе валерьяновки накапаю?
— Это на меня не действует, мне бы стопочку масенькую.
— Ладно уж, одну, — сжалился Макарычев и достал из буфета пузатый графин с желто-зеленой жидкостью.
— На калгане настояна, жена от желудка пользует, — объяснил он и поставил перед Колькой плетеную корзинку с хлебом, холодец и горчицу.
— Ваше здоровье, Игнатий Платоныч! — гаркнул Колька, опрокидывая в рот рюмку.
— Ну, теперь слушай дальше, — сказал Макарычев и принялся не спеша рассказывать всю свою жизнь: и про забастовки, и про первую мировую войну, и как он сражался в гражданской, и в нэп без работы мыкался.
Он говорил, увлекаясь воспоминаниями, и не замечал, что Колька глотает одну рюмку за другой.
Когда Макарычев дошел до пятилеток и всеобщего энтузиазма, Колька, скосив глаза на пустой графин, поднялся из-за стола.
— Все, папаша! .. Так сказать, я усвоил и переварил. А теперь мне пора в вечернюю смену топать. Спасибо за внимание.
Вечерняя смена — Колькины дружки Димка Пончик и Борька Бык — болтались в гастрономе в винном отделе.
— Где тебя черти носят? — посмотрел на Кольку исподлобья Борька Бык. — Дать бы тебе по сопатке!
— Мы уже целый час здесь танцуем, — прогнусавил Димка, — и ничего придумать не можем.
— Два ума хорошо, а три лучше, — подмигнул Колька, — сообразим что-нибудь, — и вынул из кармана смятую пятирублевку, которую он присмотрел на буфете у Макарычева и ловко стянул.
Друзья-приятели сообразили пол-литра с маленькой, потом сообразили еще пол-литра в кредит у Люси-продавщицы и кончили соображать в районном вытрезвителе, где их тепло встретили как старых знакомых.
На следующий день и на второй Колька на работу не вышел. Был конец квартала, цех лихорадило, и Колькин бригадир попросил Николая Степанчикова:
— Послушай, будь другом, поработай за этого остолопа.
— Что же, если надо, пожалуйста, — ответил Николай и работал два дня подряд.
Когда Колька с распухшими губами и подбитым глазом явился в цех, бригадир плюнул с досады:
— Подлец ты, Колька, чистой воды подлец!.. И Макарычева подвел, и всех нас.
— Последняя стопка сгубила, — прохрипел Колька, часто мигая белесыми ресницами. — Из-за нее, проклятой, все получилось... А то хорошо шло, культурненько. Виноват, исправлюсь...
До обеда он шатался по цеху, а затем ушел домой и больше не вернулся.
Собрали совещание.
— Поганой метлой гнать надо таких прохиндеев, — сказал мастер, — да еще вручить им соответствующую характеристику.
— Нет, так нельзя, — возразил профорг, — воспитывать его нужно.
— Верно, — подтвердил парторг, — теперь не царское время, чтобы волчьи паспорта выдавать.
— Ударим по нему «молнией», — предложил комсорг. — Сатира — средство действенное. Изобразим его во всей красе. У нас Олег Синицкий в вечерней художественной школе учится. Талант!..
Так и порешили.
Олег Синицкий нарисовал карикатуру в человеческий рост. На рисунке — здоровенная бутылка водки, вместо этикетки надпись с именем, отчеством и фамилией Кольки. Сам он, грязный, расхристанный, вылезает из бутылки, брызжет вокруг слюной. И крупными буквами выведено: «Ископаемое».
Рисунок этот вывесили у проходной. Все рабочие шли мимо, смеялись:
— Крепко его!
— Точная копия!
А Колька, увидев, как его разукрасили, побледнел, позеленел и прошипел:
— Эх вы, такие, сякие, этакие! Измываетесь!.. У меня отец жизнь заводу отдал... Вы всю нашу фамилию опозорили. Смеетесь?.. Хорошо!.. Вы у меня поплачете!
И, не заходя на завод, отправился к пивному ларьку.
Собрали по Колькиному вопросу совещание на более высоком уровне. Заседали долго, обстоятельно. Решили, что сатира — вещь, безусловно, полезная, но применять ее нужно с осторожностью. Одно дело, когда клеймим разных там империалистов, а другое — если критикуем наших людей. Художник, конечно, пересолил, и подпись неуместная — «ископаемое». Унижает она Колькино человеческое достоинство. Постановили: художнику-токарю Олегу Синицкому — разъяснить... А что касается Кольки — лечить его надо. Больной он.
Колька сначала упирался: «Лучше в гроб кладите живьем». Но, узнав, что в больнице платят сто процентов по бюллетеню, согласился.
В больницу Кольку везли на директорской «Волге» и препроводили с ним два пол-литра для лечения. Денег у Кольки на лечебную водку, конечно, не было. Нашли выход — собрали с непьющих в помощь пострадавшему товарищу.
