Происшествие исключительной важности, или Из Бобруйска с приветом - Шапиро-Тулин Борис
Неожиданно рядом с ним какой-то худосочный парнишка нелепо взмахнул руками, упал на грязный вокзальный пол и забился в таких судорогах, что почтеннейшая публика, сгрудившаяся вокруг, единогласно поставила диагноз: припадок падучей, или по-научному – как тут же разъяснил опытный Ефим Беленький, – приступ эпилепсии.
Какая-то деревенская тетка, стоящая ближе всех, начала было креститься и скороговоркой произносить разные молитвы, но доктор строго на нее прикрикнул, опустился на колени и осторожно повернул набок коротко подстриженную голову с оттопыренными ушами. Действия свои он комментировал вслух, поучая присутствующих, что во время подобного приступа надо начинать именно с этого, иначе слюна затечет в гортань и прервет дыхание.
Не успел он закончить фразу, как парнишка внезапно пришел в себя, прижался на мгновенье к доктору, пробормотал слова благодарности и тотчас же скрылся вместе с документами своего спасителя и тяжелым кожаным кошельком, где помимо денег лежал билет, купленный накануне.
Пропажа обнаружилась минут через двадцать аккурат в тот момент, когда к перрону подошел поезд, отправлявшийся в город Минск. Отъезжающие кто со злорадством, а кто и сочувственно смотрели на Ефима Беленького, хлопавшего себя по карманам в безуспешных поисках билета. Он попытался что-то объяснить проводнице, но та на его слова не реагировала, а по суровому ее взгляду было понятно, что без соответствующего документа в вагон не могла бы попасть даже муха, не говоря уже о более крупных особях, особенно тех, что напялили на себя очки и шляпу.
Доктор был взбешен и унижен. И все-таки ему бы в голову не пришло связать свое фиаско с юным существом, бившимся в конвульсиях на вокзальном полу, если бы не заплаканная мадам Кургонял, которая с этим самым билетом, деньгами и документами вечером того же дня поджидала доктора у калитки его дома.
Мог ли Серик кому-нибудь объяснить, что предпринял всю эту операцию с одной-единственной целью – любыми путями воспрепятствовать предстоящему переезду семьи Лизы Беленькой в город Минск, о чем она уже не раз громогласно заявляла своим подружкам. Впрочем, предвидеть, что его возлюбленная будет теперь старательно смотреть мимо него, он тоже не мог, вот почему оставалась единственная надежда на необычный сюрприз, который мог бы хоть как-то вернуть ее прежнюю благосклонность.
6
Если даже допустить, что Устин Пырько ухитрился бы каким-то образом проследить движение важнейшей улики от дома Розенбахена до школы № 1/бис, где училась Лиза Беленькая, то все равно дальнейшая передача диска из одних рук в другие окончательно убедила бы мужественного майора в мистической подоплеке происходящих событий. Ему пришлось бы признать, что эти руки, которые, по версии прокурора Устюгова, должны были принадлежать безродным космополитам, оказались руками совсем других людей, никоим образом не принадлежащих к нации зловещих заговорщиков.
И действительно. Вначале диском завладела Лидия Васильевна Жмых – учительница русского языка и литературы, та самая, которую за глаза называли Кидивониха. На сей раз свое прозвище ей удалось с блеском подтвердить в тот достопамятный день, когда она отправилась на очередной урок, чтобы озадачить юных оболтусов волнующим образом советского паспорта из одноименного стихотворения В.В. Маяковского.
Подозрительный шум она услышала еще в коридоре, а распахнув дверь класса, увидела, как Серик Кургонял настойчиво пытался всучить некий предмет Лизе Беленькой, которая при этом почему-то визжала и отчаянно сопротивлялась.
Предмет был завернут в старую наволочку со множеством заплаток. Серик, видимо, не нашел ничего лучшего, как стащить ее вместе с бельевой веревкой у очередной жертвы и теперь хотел, чтобы его возлюбленная непременно сама высвободила подарок из этой оригинальной упаковки и поразилась сюрпризу, который слегка вибрировал и испускал тонкие лучи через прорехи в истончившейся материи.
Реакция Лидии Васильевны была мгновенной. Она вклинилась между Сериком и Лизой, вцепилась мертвой хваткой в наволочку, выхватила предмет, из-за которого шла потасовка, и произнесла свою коронную фразу: «К… иди вон из класса».
Очевидно, каждая из противоборствующих сторон приняла приказ Кидивонихи на свой счет, потому что и Серик, и Лиза Беленькая, потупив взгляд, вышли в пустой коридор, уселись на подоконник и провели на нем все 45 минут, пока их одноклассники выясняли, что именно достал поэт из своих широких штанин и почему это так поразило чиновника недружественной нам страны.
Как развивались дальнейшие отношения Серика и Лизы, история умалчивает, но когда прозвенел звонок и Лидия Васильевна, прижимая к себе отобранный трофей, гордо прошествовала в кабинет директора школы, Кургонял и Беленькая все еще сидели на подоконнике, упираясь затылками в холодное стекло, за которым покачивались немногочисленные снежинки. Более того, Лидия Васильевна могла поклясться, что, проходя мимо них, услышала из уст своего непутевого ученика фразу, принадлежащую великому Шекспиру: «Любовь – безумье мудрое: оно и горечи, и сладости полно». А когда Кидивониха в изумлении обернулась, первое, что бросилось ей в глаза, было зардевшееся лицо Лизы, которое та сразу же прикрыла руками.
Ни Лидия Васильевна Жмых, ни классик английской литературы Вильям Шекспир никак не вписывались в круг тех личностей, которых хоть как-то, хоть с большой натяжкой, но можно было бы соотнести со зловещими заговорщиками. Вряд ли Устин Пырько присовокупил бы к ним и того, кто чуть было не оказался очередным обладателем похищенного диска, то есть директора школы № 1/бис товарища Калуна. Хотя именно с его подачи исчезнувшая улика была пущена по очередному ложному следу, который в конечном счете привел всю эту детективную историю к неожиданной развязке.
7
Феликс Вальдемарович Калун был в Бобруйске фигурой заметной. И это несмотря на неказистую внешность, мелкие черты лица и ничем не приметную манеру одеваться. Появился он в городе через два года после войны и сразу в чине директора школы № 1/бис. На первый взгляд Феликс Вальдемарович казался типичным чиновником. От двубортного костюма, сшитого из темно-синего драпа, периодически тянуло стойким запахом кислых щей, иногда перебиваемым, правда, запахом жареной рыбы или еще чем-то достаточно терпким, проперченным и просоленным, что входило в кулинарный арсенал директорской жены. Взгляд его был каким-то застенчивым, словно смотреть в упор на собеседника ему доставляло определенные неудобства, голос был тихий, временами вкрадчивый, но при всем при этом школой товарищ Калун правил с твердостью необыкновенной, за что и получил прозвище Железный Фекал.
В этом прозвище странным образом переплелись, как тогда было принято говорить, два источника, две составные части. Первая часть соотносилась с железным товарищем Дзержинским, с которого великий поэт советской эпохи настоятельно рекомендовал «делать жизнь» – отсюда Железный Фе…, вторую часть позаимствовали из фамилии Феликса Вальдемаровича, а именно – первый ее слог – «кал». Уже одно это словообразование не могло не уготовить Железному Фекалу почетное место в анналах истории Бобруйска.
Поскольку достоверная информация о прошлой жизни товарища Калуна отсутствовала, то в городе начали складываться собственные версии его биографии. Бобруйчане решили, что он либо работал надзирателем в одном из лагерей ГУЛАГа, либо был полицаем где-нибудь в Западной Украине.
Обе эти версии, которые, впрочем, для бобруйчан странным образом составляли одно целое, вытекали из порядков, заведенных Феликсом Вальдемаровичем во вверенной ему школе. Основным нововведением стали четыре деревянные вышки, расположенные по периметру школьного двора. На эти вышки взбирались дежурные учителя, которым было приказано следить, чтобы их подопечные, высыпавшие во двор во время коротких пятиминуток, двигались строго по кругу, а тех, кто нарушал предписание, тотчас же отлавливали и ставили в центр для публичного порицания.
