Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

похожи:

как будто в объятья средь ночи

кидается в бегство кто хочет и может.

а кто-то не может, а хочет.

Я счастлив одним в этом веке гнилом,

где Бог нам поставил стаканы:

что пью свою рюмку за тем же с

где кубками пьют великаны.

В каждый миг любой эпохи

всех изученных веков

дамы прыгали, как блохи,

на прохожих мужиков.

Учился, путешествовал, писал,

бывал и рыбаком, и карасем;

теперь я дилетант-универсал

и знаю ничего, но обо всем.

Дух осени зловещий

насквозь меня пронял,

и я бросаю женщин,

которых не ронял.

Россия красит свой фасад,

чтоб за фронтоном и порталом

неуправляемый распад

сменился плановым развалом.

Россияне живут и ждут,

уловляя малейший знак,

понимая, что наебут,

но не зная, когда и как.

Очень грустные мысли стали

виться в воздухе облаками:

все, что сделал с Россией Сталин,

совершил он ее руками.

И Россия от сна восстала,

но опять с ней стряслась беда:

миф про Когана-комиссара

исцелил ее от стыда.

В душе осталась кучка пепла

и плоть изношена дотла,

но обстоят великолепно

мои плачевные дела.

Я ловлю минуту светлую,

я живу, как жили встарь,

я на жребий свой не сетую —

в банке шпрот живой пескарь.

Дым отечества голову кружит,

затвори мне окно поплотней:

шум истории льется снаружи

и мешает мне думать о ней.

В уцелевших усадьбах лишь малость,

бывшей жизни былой уголок —

потолочная роспись осталась,

ибо трудно засрать потолок.

Верна себе, как королева,

моя держава:

едва-едва качнувшись влево,

стремится вправо.

Несясь гуртом, толпой и скопом

и возбуждаясь беспредельно,

полезно помнить, что по жопам

нас бьют впоследствии раздельно.

Я легкомысленный еврей

и рад, что рос чертополохом,

а кто серьезней и мудрей —

покрылись плесенью и мохом.

Порой мы даже не хотим,

но увлекаемся натурой,

вступая в творческий интим

с отнюдь не творческой фигурой.

В час, когда, безденежье кляня,

влекся я душой к делам нечистым,

кто-то щелкал по носу меня;

как же я могу быть атеистом?

Есть люди, которым Господь

не простил

недолгой потери лица:

такой лишь однажды в штаны напустил,

а пахнет уже до конца.

Пробужденья гражданского долга

кто в России с горячностью жаждал —

охлаждался впоследствии долго,

дожидаясь отставших сограждан.

Повсюду, где евреи о прокорме

хлопочут с неустанным прилежанием,

их жизнь, пятиконечная по форме,

весьма шестиконечна содержанием.

Ночь глуха, но грезится заря.

Внемлет чуду русская природа.

Богу ничего не говоря,

выхожу один я из народа.

Когда у нас меняются дела.

молчат и эрудит, и полиглот:

Россия что-то явно родила

и думает, не слопать ли свой плод.

Неясен курс морской ладьи,

где можно приказать

рабам на веслах стать людьми,

но весел не бросать.

Гегемон оказался растленен,

вороват и блудливо-разумен:

если ожил бы дедушка Ленин,

то немедленно снова бы умер.

Слава Богу — лишен я резвости,

слава Богу — живу в безвестности:

активисты вчерашней мерзости —

нынче лидеры нашей честности.

Не в хитрых домыслах у грека,

а в русской классике простой

вчера нашел я мудрость века:

«Не верь блядям», — сказал Толстой.

Русский холод нерешительно вошел

в потепления медлительную фазу:

хорошо, что нам не сразу хорошо,

для России очень плохо все, что сразу.

Легчает русский быт из года в год,

светлей и веселей наш дом питейный,

поскольку безыдейный идиот

гораздо безопасней, чем идейный.

В летальный миг вожди народа

внесли в культуру улучшение:

хотя не дали кислорода,

но прекратили удушение.

Сейчас не спи, укрывшись пледом,

сейчас эпоха песен просит,

за нами слава ходит следом

и дело следственное носит.

Нас теплым словом обласкали,

чтоб воздух жизни стал здоров,

и дух гражданства испускали

мы вместо пакостных ветров.

Мне смотреть интересно и весело,

как, нажав на железные своды,

забродило российское месиво

на дрожжах чужеродной свободы.

Край чудес, едва рассудком початый,

недоступен суете верхоглядства:

от идеи, непорочно зачатой,

здесь развилось несусветное блядство.

К нам хлынуло светлой волной

обилие планов и мыслей,

тюрьма остается тюрьмой,

но стало сидеть живописней.

Настежь окна, распахнута дверь,

и насыщен досуг пролетария,

наслаждаются прессой теперь

все четыре моих полушария.

К исцелению ищет ключи

вся Россия, сопя от усердия,