Михаил Литов - Клуб друзей китайского фарфора
На место рядом с водителем мы усадили Валерию Михайловну, а сами забрались в камеру, где на полу непробудным сном спал Петенька. Он был в ужасном состоянии, и старшина, тыча в него пальцем сквозь решетку, восклицал: видите, какой ценой они даются, эти космические путешествия!
***
В дороге Валерия Михайловна натерпелась страху, ведь старшина, от избытка впечатлений и винных паров потерявший власть над своими чувствами, управлял машиной, думается, не лучше, чем то было в случае с Петенькой, когда он летел с горы в устроенном Евгением Никифоровичем и кучерявом аппарате. Мы, болтаясь в камере, сбиваясь в живую кучу на деревянном сидении, дружно и дерзко смеялись, когда женщина вскрикивала в смертельном ужасе и закрывала лицо руками при очередном наезде на дерево или угол дома. Старшина скалил зубы, в бесподобно фамильярном жесте шлепал ее по щеке загрубелой ладонью и даже позволял себе то и дело обнимать ее плечи.
У меня не было сколько-нибудь определенного и сильного отношения в этим людям, моим спутникам. Я думал лишь о том, как бы поскорее вернуть пальто их законной хозяйке. Я не чувствовал больше слитности с клубом друзей китайского фарфора, симпатии к Валерии Михайловне и душевного родства с моим несчастным другом Никитой. Но я знал, что это сейчас так, потому что я устал. Человек изменчив. Завтра я, возможно, буду думать иначе.
Смущало меня, что за ночь мы натворили немало бед. Можно ли проделанный нами путь, начиная с минуты, когда мы вошли в дом в Причудинках, и до нынешней, когда стучались к Вере, рассматривать лишь с его забавной, юмористической стороны? Не слишком ли это поверхностно и легкомысленно? Не совершали ли мы на этом пути не только комедию, но и поступки, которые завтра обернутся для нас трагедией и карой? страшной ответственностью? позором и крахом?
Не исключено, что завтра для того, чтобы замести следы, мне придется доказывать, что я-де и не слыхивал никогда о доме в Причудинках, не имею ни малейшего представления о китайском фарфоре и ни за какие коврижки не стал бы участвовать в сочинении глупого послания ученым людям. Как скрыть правду? Это нелегко. Факты могут неопровержимо свидетельствовать против меня. И все из-за жалкой, подлой строптивости Веры. Я сознавал, что попал в переплет и что в глубине той драмы, которая происходила в эту чересчур бурную, какую-то громоздкую ночь, мне предстоит совершить еще один трагический и напряженный жест - сломить сопротивление Веры, любой ценой, не считаясь ни с какими жертвами.
Она отказывалась впустить нас. Я не просто брошу тебе пальто под ноги, я не швырну тебе их в лицо, нет, я именно заставлю тебя взять их, и ты признаешь свое поражение, ты всем нам поклонишься и будешь смиренно каяться в том, как дурно поступала со мной и с нами всеми, плакать будешь и бить себя кулачишкой в грудь оттого, что заморочила мне голову этими пальто, а родителей своих отпихнула с презрением, покинула за некую мнимую их вину перед тобой. Стал я вдруг неистово и бешено лупить кулаком в дверь, выкрикивая ругательства, выбил пару стекляшек в той двери, и они произвели большой звон, пошел я затем искать булыжник, предполагая запустить его в окно. Бедные родители жалобными голосами напоминали блудной дочери о дочернем ее долге, а Никита с Захаром, несшие на руках Петеньку, дико выли и блеяли, потому как хотели приклонить где-нибудь головы.
- Именем закона! - загремел старшина. - Открывайте!
Она была непреклонна. Это поразило меня, и я перестал искать булыжник, призадумался. Легла мне на душу ее твердость. Мятеж больше не выжигал мои внутренности, тихий и почти что благостный, я шагнул к двери и высказался:
- Нет, именем не закона, а любви, человечности, милосердия...
- Кто это там распинается о любви и человечности? - перебила Вера, и хотя она узнала мой голос, ей взбрело на ум разыграть простодушное изумление, она приоткрыла дверь и выглянула наружу, чтобы, разглядев заговорившего о милосердии человека, осыпать его грубыми насмешками.
Мы воспользовались ее оплошностью, ринулись, сбив ее с ног, в комнату. Она валялась на полу, а наша лавина через нее перекатывалась.
Не берусь судить, какие чувства испытывала Вера, внимая развернувшемуся перед ней беснованию. Петеньку уложили на диван, и старшина рассказывал ей, что этот липкий и пушистый субъект пробудет в ее квартире до тех пор, пока не придет ответ из академии. Захар отказывался расстаться с ее пальто. Валерия Михайловна плакала и пыталась заключить ее в объятия, а Евгений Никифорович кричал, топая ногами в пол, что она своим недостойным поведением позорит их фамилию. Кучерявый и Никита по очереди прикладывались к бутылке и клялись друг другу в вечной дружбе. Я стоял в углу комнаты и, скрестив руки на груди, невозмутимо улыбался.
Вера стояла напротив меня, у стола, на который опиралась хрупкими руками, и молчала, глядя перед собой невидящими глазами, а на ее прекрасном лице выражение скорби вдруг сменялось выражением гнева. Выражение боли выражением ярости. Вся гамма чувств, вырывавшихся из недр этой тоскующей души, проходила перед моими глазами незабываемым зрелищем. Я сел. Вера боялась, что ее затопчут в этом содоме, не знала, как защититься, но отнюдь не собиралась складывать оружие. Все правильно, так и мы поступали всю ночь, и я вполне ее понимал. И если я, утомленный безумной резвостью событий, не находил в себе чувств, которые в каком-то смысле уподобляли бы меня этой чувствительной и гордой девушке, то не следует забывать, что сам я целиком, всем своим составом пребывал на последней глубине драмы, а это что-нибудь да значит.
Долго царил в комнате полный беспорядок и хаос, мешавший мне выбрать момент для осуществления своих целей. Захар пальто отдал, однако его тут же надел Никита. Старшина, вспомнив что-то о службе, лихорадочно искал ордер на обыск комнаты, а Евгений Никифорович с женой громко предавались своему родительскому горю. Кучерявый знаками показывал, что он все еще преисполнен предприимчивости и находчивости и готов употребить их для удовольствий Валерии Михайловны. Я все это время не стоял в стороне от возлияний. Вера же стояла на прежнем месте, застывшая, как монумент. Наконец детали картины обозначились яснее. Никита и Захар свалились на диван рядом с Петенькой, старшина аккуратно раздевался, чтобы присоединиться к ним. Я взял из стопки приставленных к стене холстов полотно, изображавшее вечернее поле и стаю ворон в небе, водрузил его на столе и сказал:
- Вера делает успехи.
Валерия Михайловна заплакала.
- Но это не дело, - отрывисто бросил Евгений Никифорович. - Это не занятие для современной девушки.
- Разве? - деланно удивился я. - Но ведь вы поклонник искусства.
Евгений Никифорович упрямо твердил:
- Современная девушка должна думать о семье, о детях и зарабатывать себе на хлеб, а не витать в облаках. Тем более моя дочь. Я всегда говорил ей об этом. А она считаем меня жалким обывателем. Она думает, что я зажравшийся мещанин. Она хочет идти своим путем. И вот результат. Что вы видите? Что я вижу? Чепуха какая-то, бред.
Кучерявый, который был, как я упоминал, одет пугалом, пожелал втиснуться в Верино полотно и разогнать стаю ворон.
- Картина хорошая, - подал вдруг голос старшина, сидевший в трусах на диване и барабанивший по полу толстыми пальцами ног.
- А вы бы вообще помолчали! - огрызнулся Евгений Никифорович. - Тут речь идет о чести моей семьи, и вам не стоит вмешиваться.
Старшина вздохнул:
- У нас никогда не понимали людей с высокими помыслами и чистой душой.
- Что вы этим хотите сказать?
- Что нет пророка в своем отечестве, - подсказал я.
- Это он-то пророк, этот пухлый медвежонок в казенных трусиках?! Отвратительным смехом разразился Евгений Никифорович, захохотал, бесовствуя.
- Я вас арестую, - грустно и серьезно вымолвил старшина.
Мы увидели, как голова кучерявого с мягкой неумолимостью, как сквозь масло, прошла сквозь холст, сквозь вечернее поле и стаю ворон и нежно шлепнулась на стол, смеживая веки.
- Вы все арестованы, - возвестил старшина. - Считайте, что вы уже под стражей, - добавил он, помещая голову на плече Никиты.
Валерия Михайловна беззвучно плакала, спрятав лицо в ладонях. Евгений Никифорович, взволнованный и оскорбленный угрозами старшины, забегал по комнате. Я воскликнул, смеясь и взглядом поощряя Веру засмеяться тоже:
- Вера, будет! Хватит валять дурочку!
- Да, действительно, - остановился пораженный Евгений Никифорович. - В чем дело? Что ты себе позволяешь?
- Посмотри, - выкрикнул я, - уж на что Никита и Захар люди протестующие, непримиримые, а и они угомонились и спят в обнимку с неприятелем!
Ни один мускул не дрогнул на лице Веры, она стояла перед нами, одинокая, неприступная и тоскующая. Ее мать соскользнула со стула на пол и, дрожащими руками обняв стан дочери, простонала:
- И вернись домой, доченька, мы так скучаем по тебе... нам нехорошо без тебя... мы думаем о тебе... а у тебя все хорошо получается, ты не верь молве... ты делаешь успехи... ты великая художница... возвращайся!