Губерман Игорь - Игорь Миронович Губерман

но сами чернила истории — кровь

людей, непричастных к истории.

По давней наблюдательности личной

забавная печальность мне видна:

гавно глядит на мир оптимистичней,

чем те, кого воротит от гавна.

Жаждущих уверовать так много,

что во храмах тесно стало вновь,

там через обряды ищут Бога,

как через соитие — любовь.

Мне наплевать на тьму лишений

и что меня пасет свинья,

мне жаль той сотни искушений,

которым сдаться мог бы я.

Волшебен мир, где ты с подругой;

женой становится невеста;

жена становится супругой,

и мир становится на место.

Фортуна — это женщина, уступка

ей легче, чем решительный отказ,

а пластика просящего поступка

зависит исключительно от нас.

Не наблюдал я никогда

такой же честности во взорах

ни в ком за все мои года,

как в нераскаявшихся ворах.

Лежу на нарах без движения,

на стены сумрачно гляжу;

жизнь — это самовыражение,

за это здесь я и сижу.

Здравствуй, друг, я живу хорошо,

здесь дают и обед и десерт;

извини, написал бы еще,

но уже я заклеил конверт.

За то, что я сидел в тюрьме,

потомком буду я замечен,

и сладкой чушью обо мне

мой образ будет изувечен.

Не сваливай вину свою, старик,

о предках и эпохе спор излишен:

наследственность и век — лишь

черновик,

а начисто себя мы сами пишем.

Поскольку предан я мечтам,

то я сижу в тюрьме не весь,

а часть витает где-то там,

и только часть ютится здесь.

Любовь, ударившись о быт,

скудеет плотью, как старуха,

а быт безжизнен и разбит,

как плоть, лишившаяся духа.

Есть безделья, которые выше трудов,

как монеты различной валюты,

есть минуты, которые стоят годов,

и года, что не стоят минуты.

По счастью, я не муж наук,

а сын того блажного племени,

что слышит цвет, и видит звук,

и осязает запах времени.

Вчера я так вошел в экстаз,

ища для брани выражения,

что только старый унитаз

такие знает извержения.

Как сушат нас число и мера!

Наседка века их снесла.

И только жизнь души и хера

не терпит меры и числа.

Счастливый сон: средь вин сухих,

с друзьями в прениях бесплодных

за неименьем дел своих

толкую о международных.

Чтоб хоть на миг унять свое

любви желание шальное.

мужик посмеет сделать все,

а баба — только остальное.

Как безумец, я прожил свой день,

я хрипел, мельтешил, заикался;

я спешил обогнать свою тень

и не раз об нее спотыкался.

Забавно слушать спор интеллигентов

в прокуренной застольной духоте,

всегда у них идей и аргументов

чуть больше, чем потребно правоте.

Как жаль, что из-за гонора и лени

и холода, гордыней подогретого,

мы часто не вставали на колени

и женщину теряли из-за этого.

В тюрьме я понял: Божий глас

во мне звучал зимой и летом:

налей и выпей, много раз

ты вспомнишь с радостью об этом.

Чума, холера, оспа, тиф,

повальный голод, мор детей…

Какой невинный был мотив

у прежних массовых смертей.

А жизнь продолжает вершить

поединок

со смертью во всех ее видах,

и мавры по-прежнему душат блондинок,

свихнувшись на ложных обидах.

Едва в искусстве спесь и чванство

мелькнут, как в супе тонкий волос,

над ним и время и пространство

смеются тотчас в полный голос.

Суд земной и суд небесный —

вдруг окажутся похожи?

Как боюсь, когда воскресну,

я увидеть те же рожи!

Клянусь едой, ни в малом слове

обиды я не пророню,

давным-давно я сам готовил

себе тюремное меню.

Лишен я любимых и дел, и игрушек,

и сведены чувства почти что к нулю,

и мысли — единственный вид

потаскушек,

с которыми я свое ложе делю.

Когда лысые станут седыми,

выйдут мыши на кошачью травлю,

в застоявшемся камерном дыме

я мораль и здоровье поправлю.

Весной врастают в почву палки,

шалеют кошки и коты,

весной быки жуют фиалки,

а пары ищут темноты.

Весной тупеют лбы ученые,

и запах в городе лесной,

и только в тюрьмах заключенные

слабеют нервами весной.

Читая позабытого поэта

и думая, что в жизни было с ним,

я вижу иногда слова привета,

мне лично адресованные им.

В туманной тьме горят созвездия,

мерцая зыбко и недружно;

приятно знать, что есть возмездие

и что душе оно не нужно.

За женщиной мы гонимся упорно,