В. Артемов - Остроумие мир. Энциклопедия
Папа Сикст V, пока еще был кардиналом, выглядел совсем дряхлым старцем. Когда он шел по улице, всем кидалась в глаза его разбитая, согбенная фигура. Но как только состоялось его избрание в папы, он сейчас же распрямился и приобрел удивительно бодрую и свежую внешность. Иные, не утерпев, спрашивали его о причине такой внезапной перемены, и он охотно отвечал:
— Пока я был кардиналом, я искал ключи царства небесного и потому постоянно склонялся к земле, чтобы немедленно поднять их, если найду. А теперь мне уже нечего искать их: они у меня в руке, и я должен смотреть не на землю, а на небо.
* * *
Голландский философ Бенедикт Спиноза часто играл в шахматы со своим домохозяином. Однажды тот спросил Спинозу:
— Не могу понять, почему я так волнуюсь, когда проигрываю, в то время как вы после проигрыша остаетесь совершенно спокойным? Неужели вы так безучастны к игре?
— Отнюдь нет, — ответил Спиноза. — Когда кто-либо из нас двоих проигрывает, король в любом случае получает мат, а это всегда радует мое республиканское сердце.
* * *
Отец Ариосто однажды за что-то разгневался на будущего великого поэта и прочитал ему длинную и суровую нотацию, которую сын выслушал молча, неподвижно, не сводя глаз с отца, с нерушимым вниманием.
Другой брат, присутствовавший при этой сцене, был удивлен тем, что во все время Ариосто не открыл рта, не произнес ни слова в свое оправдание. Он потом спросил его о причине этого упорного молчания, и юноша-поэт ответил:
— Я сочиняю теперь комедию, в которой мне как раз надо представить старика-отца, распекающего своего сына. Когда сегодня отец начал меня журить, я сейчас же подумал, что он может мне послужить моделью, с которой я могу писать отца в моей комедии. Вот почему я и молчал, и слушал его с таким вниманием. Мне хотелось ничего не упустить, ни одного слова, ни выражения лица, ни малейшего движения. Я нарочно ничего и не говорил, чтобы ничем не отвлекать своего внимания.
* * *
Папа Сикст V говаривал, что он готов причислить к лику святых ту женщину, на которую муж никогда не жаловался.
* * *
Эразма Роттердамского укоряли в том, что он ест в пост скоромное.
— Что делать, — возражал он. — Сам я добрый католик, но мой желудок — решительный лютеранин.
* * *
Римское простонародье роптало на папу Пия за налог, которым он обложил пшеницу; налог, впрочем, не превышал 5–6 копеек в год на потребителя. Папа говорил по этому поводу:
— Они бы лучше жаловались на моего предместника Павла IV, который установил новый праздник и этим лишил их целого дневного заработка.
* * *
Художник Домпникипо отделывал свои картины с непомерной тщательностью и от этого его работа часто затягивалась. Друзья упрекали его в этой мелочной тщательности, уверяли его, что она, при его таланте и уменье, совершенно бесполезна, ведет к напрасной трате времени.
— Это потому, — отвечал он им, — что у меня чересчур требовательный учитель.
— Какой учитель? — недоумевали друзья.
— Я сам, мой собственный художественный вкус.
* * *
В старых средневековых сборниках сохранилось много рассказов о ротозеях и глупцах. Один из этих остроумцев, например, ложась спать, заботливо тушил огонь, чтобы блохам его было не видно и чтоб они его не кусали.
Другой, разведя в печи большой огонь, хотел, чтоб он был подальше, и не так сильно грел, и глупец немедленно послал за печниками, чтобы они переставили печку подальше.
Третий, видя, как служанка плюет на утюг, чтоб узнать, горяч ли он, стал с такой же целью плевать в свой суп.
Четвертому бросили камнем в спину в то время, как он ехал верхом на муле, а он подумал, что это его лягнул его же мул, и принялся бить животное и т. д.
* * *
Людовик XII спрашивал у одного из величайших полководцев своего времени Жака Травюльса перед началом войны против Милана, чем надо запастись для этой войны.
— Для войны нужны три вещи, — отвечал Травюльс, — во-первых, деньги, во-вторых, деньги и в-третьих, деньги.
Это изречение приписывалось потом многим другим государственным людям.
* * *
Людовик XII чрезвычайно высоко ставил и ценил в женщинах целомудрие. Про свою супругу Анну, которая изрядно терзала его своими странностями и капризами, он говаривал:
— Что делать, целомудрие в женщинах приходится дорого оплачивать.
* * *
Фердинанд, король испанский, путем коварства и вероломства отнял у Людовика XII неаполитанское королевство. Людовик сказал по этому случаю:
— Лучше потерять королевство, которое притом же можно вновь завоевать, нежели честь, которой уже не вернешь.
* * *
Однажды, когда Людовик XIII был еще наследником, встретившийся с ним на охоте крестьянин согнулся до земли, отдавая поклон дофину, а тот даже не взглянул на него. Тогда маркиз, воспитатель принца, сказал ему:
— Ваше высочество, нет никого ниже этого человека и нет никого выше вас, и, однако, если б он и ему подобные не пахали земли, вы и вам подобные рисковали бы умереть с голоду.
* * *
Про одного очень усердного судыо, Лекуанье, кардинал Мазарини говорил:
— Он такой рачительный и усердный судья, что ему, вероятно, очень досадно, что он не может вынести обвинительный приговор обеим сторонам.
* * *
Кто-то жаловался на Мазарини, что когда он делает для кого-нибудь что-либо, то всегда делает так строптиво и неохотно, что тошно становится,
— В этом есть свое удобство, — заметил какой-то остряк, — он, по крайней мере, снимает с людей обязанность оставаться ему признательными.
* * *
Мазарини погиб от сильного приема рвотного. Впоследствии, когда это же лекарство, вовремя данное Людовику XIV, спасло его от смертельной опасности, пустили в ход остроту, что «рвотное уже два раза спасло Францию».
* * *
У Мазарини был на службе один дворянин, который пользовался расположением министра, но был очень беден. Мазарини и сам желал предоставить ему какое-нибудь доходное место, но все не выходило случая. Дворянин начал, наконец, роптать, а Мазарини заверил, что при первой возможности приложит все старания и т. д. Зная по опыту, что ничего из этих обещаний не выйдет, дворянин сказал своему патрону, что ему ничего не нужно, никакого доходного места, а что он просит только об одном: чтобы Мазарини в присутствии придворной публики почаще клал ему руку на плечо, и больше ничего. Уловка удалась как нельзя лучше. Видя в этом дружеском жесте знак близости дворянина к кардиналу, все кинулись к любимцу, прося его о своих делах и, конечно, не скупясь на благодарность. Очень скоро человек, придумавший эту остроумную уловку, стал богачом.
* * *
Мазарини не отличался твердостью в исполнении своих обещаний. Так, когда у него родился внук (от племянницы, выданной им за принца), весть эту ему принес некто Брекиньи. Обрадованный дед обещал наградить радостного вестника, но сейчас же и забыл свое обещание. Между тем мальчик умер. Брекиньи переждал некоторое время и, наконец, позволил себе намекнуть Мазарини насчет обещания.
— Ах, не напоминайте мне об этом, не растравляйте моего горя! — воскликнул кардинал, ловко прикрываясь своим дедовским несчастьем.
* * *
Тихо Браге умер довольно странной смертью. Как известно, в последние годы жизни его приютил у себя знаток и страстный любитель астрономии император Рудольф II. За день до смерти он ехал в одном экипаже с императором и в это время почувствовал некий весьма мучительный позыв, но из ложной щепетильности не показал вида, перетерпел и был вынут из кареты уже едва живой, а через несколько часов скончался. На его могиле одно время была эпитафия, в которой было сказано:
«Здесь покоится прах человека, который жил, как мудрец, а умер, как дурак».
* * *
Кардинал Ришелье, желая поторопить издание академического словаря, восстановил пенсию, которую прежде получал главный редактор словаря Водиеля. Тот, разумеется, явился благодарить кардинала.
— Ну, вы, конечно, не забудете поместить в словарь слово «пенсия»? — сказал ему кардинал.
— О, конечно, — отвечал Водиеля, — особенно же не забуду слово «благодарность».
* * *
Однажды Ришелье присутствовал на проповеди какого-то совсем неизвестного францисканского монаха. Кардинал был поражен и отчасти даже обижен удивительным спокойствием и уверенностью проповедника, который, видимо, ни малейшим образом не стеснялся и не смущался присутствием на его проповеди самого всемогущего кардинала Ришелье. После проповеди кардинал даже сам заговорил с монахом и спросил, откуда у него взялось столько спокойствия и смелости.
— Я долго готовился к этой проповеди, — отвечал монах, — я много раз произносил ее в огороде; передо мной было множество кочанов капусты, и один из них был красный; вот таким образом я и привык ничего не бояться.
