Коллектив авторов - Одесский юмор: Антология

Он сказал мне:

– Ты не суетись… Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет само собой… Как это так – вода тебя не держит… С чего бы ей не держать тебя?

Видя, как я тянусь, Никитич для меня одного из всех своих учеников сделал исключение, позвал к себе в гости на чистый просторный чердак в циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей. В обмен на эти богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.

– Я так и знал, что ты пописываешь, – сказал Никитич, – у тебя и взгляд такой… Ты все больше никуда не смотришь…

Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутым седым завиткам, прошелся по чердаку.

– Надо думать, – произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, – что в тебе есть искра Божия…

Мы вышли на улицу. Старик остановился, с силой постучал палкой о тротуар и уставился на меня.

– Чего тебе не хватает?… Молодость не беда, с годами пройдет… Тебе не хватает чувства природы.

Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

– Это что за дерево?

Я не знал.

– Что растет на этом кусте?

Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта. Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.

– Какая это птица поет?

Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды, куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее роса – все это было мне неизвестно.

– И ты осмеливаешься писать?… Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих строк… Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, – о чем думали четырнадцать лет твои родители?…

О чем они думали?… О протестованных векселях, об особняках Миши Эльмана… Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.

Дома – за обедом – я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло. «Чувство природы, – думал я. – Бог мой, почему это не пришло мне в голову… Где взять человека, который растолковал бы мне птичьи голоса и названия деревьев?… Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и то когда она цветет. Сирень и акацию, Дерибасовская и Греческая улицы обсажены акациями…»

За обедом отец рассказал новую историю о Яше Хейфеце. Не доходя до Робина, он встретил Мендельсона, Яшиного дядьку. Мальчик, оказывается, получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте – сколько это выходит при пятнадцати концертах в месяц. Я сосчитал – получилось двенадцать тысяч в месяц. Делая умножение и оставляя четыре в уме, я взглянул в окно. По цементному дворику, в тихонько отдуваемой крылатке, с рыжими колечками, выбивающимися из-под мягкой шляпы, опираясь на трость, шествовал господин Загурский, мой учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано. Прошло уже больше трех месяцев с тех пор, как скрипка моя опустилась на песок у волнореза… Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся к черному ходу – его накануне заколотили от воров. Тогда я заперся в уборной. Через полчаса возле моей двери собралась вся семья. Женщины плакали. Бобка терлась жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.

– Я офицер, – сказал мой отец, – у меня есть имение. Я езжу на охоту. Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдам в кадетский корпус. Мне нечего заботиться о моем сыне…

Он замолк. Женщины сопели. Потом страшный удар обрушился в дверь уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.

– Я офицер, – вопил он, – я езжу на охоту… Я убью его… Конец…

Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на одном гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги; обезумев, он вырывался. На шум подоспела старуха – мать отца.

– Дитя мое, – сказала она ему по-еврейски, – наше горе велико. Оно не имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь в нашем доме…

Отец застонал. Я услышал удалявшиеся его шаги. Задвижка висела на последнем гвозде.

В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых кустах, на деревьях без названия… Невидимая птица издала свист и угасла, может быть, заснула… Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли роса по вечерам?… Где расположено созвездие Большой Медведицы? С какой стороны восходит солнце?… Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не убежал. Она была права. Я думал о побеге.

1930

Вера Инбер

Как объяснить сей парадокс?Сам черт себе тут сломит ножку:Случилось так, что некий фокс,Что фокстерьер влюбился в кошку.

И нежно-приторен стал фокс,Он пел, рыдал румынской скрипкой;Он говорил: «У ваших ног-сГотов я умереть с улыбкой.

Я дал бы хвост мой отрубить,Когда бы не был он отрублен,Чтобы поехали вы житьСо мной в Чикаго или Дублин.

В стране, где выдумали бокс,Ничьи б не привлекало взоры,Что молодой шотландский фоксЖенат на кошке из Ангоры».

И кошка, женщина в летах,Прельстясь мальчишескою страстью,Сложила вещи впопыхах,Бросая родину для счастья.

Среди маисовых полейНа ферме зажили супруги,Вкушали лук и сельдерейИ обходились без прислуги.

И ровно, ровно через годУ них родился фоксокот.

Жил да был на свете еж,Круглый и колючий,Так что в руки не возьмешь,Не пытайся лучше.

Забияка был тот еж,Лез ко всякой роже;Он на щетку был похожИ на муфту тоже.

У ежа с такой душойДруг был закадычный,Поросенок небольшой,Но вполне приличный.

– Я да ты, да мы вдвоем, —Еж кричит, бывало, —Целый свет перевернем,И того нам мало!

Но однажды еж вошел…В кухне пахло тленом…И приятеля нашелОн уже под хреном.

Еж воскликнул, слезы лья:– Как ужасны люди!Лучший друг, почти свинья, —И лежит на блюде…

С той поры стал еж скромней(Вот так перемена!),И боится он людей,И боится хрена.

А теперь скажу вам все жПо секрету, тихо:Это вовсе был не еж —А ежиха.

Один американский барПаштетом славился и виски,Там были также и сосиски,Но лучше всех там был омар.

Он, занимая важный пост(На полке медную кастрюлю),Так надоел лакею Жюлю,Что тот плевал ему на хвост.

Лежал он год, лежал он два,Ему меняли обстановку:Петрушку, свеклу и морковку;Он постарел едва-едва.

Но, доживая дни свои,Влюбился он в свою соседку,В одну усатую креветку,И объяснился ей в любви.

Но в этот миг… всему конец.Но в этот миг случилось чудо!Жюль выложил его на блюдо,Шепча сквозь зубы: «Вот подлец!»

И толстый лысый бегемот,Который съел сего омара,Был бледен, выходя из бара,И отирал холодный пот.

Он юнга. Родина его Марсель.Он обожает ссоры, брань и драки.Он курит трубку, пьет крепчайший эльИ любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,На ней татуированные знаки…Но вот уходит юнга в дальний путь,Расставшись с девушкой из Нагасаки.

Но и в ночи, когда ревет гроза,И лежа в жаркие часы на баке,Он вспоминает узкие глазаИ бредит девушкой из Нагасаки.

Янтарь, кораллы красные, как кровь,И шелковую кофту цвета хаки,И дикую, и нежную любовьВезет он девушке из Нагасаки.

Приехал он. Спешит, едва дыша,И узнает, что господин во фракеОднажды вечером, наевшись гашиша,Зарезал девушку из Нагасаки.

1917–1921

Ефим Зозуля

Рассказ об Аке и человечестве

Дома и улицы имели обыкновенный вид. И небо с вековым своим однообразием буднично голубело над ними. И серые маски камней на мостовых были, как всегда, непроницаемы и равнодушны, когда очумелые люди, с лиц которых стекали слезы в ведерки с клейстером, расклеивали эти плакаты.

Их текст был прост, беспощаден и неотвратим. Вот он:

«Всем без исключения.

Проверка права на жизнь жителей города производится порайонно, специальными комиссиями в составе трех членов Коллегии Высшей Решимости. Медицинское и духовное исследования происходят там же. Жители, признанные ненужными для жизни, обязуются уйти из нее в течение двадцати четырех часов. В течение этого срока разрешается апеллировать. Апелляции в письменной форме передаются Президиуму Коллегии Высшей Решимости. Ответ следует не позже, чем через три часа. Над ненужными людьми, не могущими по слабости воли или вследствие любви к жизни уйти из нее, приговор Коллегии Высшей Решимости приводят в исполнение их друзья, соседи или специальные вооруженные отряды.