Владимир Войнович - Москва 2042
– Симыч! – закричал я вне себя от негодования. – Ты меня извини, но это просто нахальство. Я тут из-за тебя сутками околачиваюсь, а у тебя для меня только семь с половиной минут.
– Было семь с половиной, а теперь, – он опять взглянул на часы, – только семь. Но этого достаточно. И напрасно кипятишься. Для тебя наша встреча тоже будет полезной. Возьмешь с собой Большую зону.
– Большую зону? – удивился я. – С собой в Мюнхен?
– Да не в Мюнхен, а в Москву две тысячи… какого года? Сорок второго? Вот туда и возьмешь.
– Как? Все шестьдесят глыб?
– Шестьдесят, – помрачнел Симыч, – я еще не написал. Меня слишком часто отрывают. Я написал только тридцать шесть.
– И ты хочешь, чтобы я туда в будущее тащил тридцать шесть глыб. Зачем? Неужели ты не веришь, что они к тому времени будут уже напечатаны?
– Конечно, будут, – подтвердил Симыч. – Но я боюсь, что они там что-нибудь исказят или поправят. А я хочу, чтобы все было точно.
– Это я понимаю, – сказал я Но тридцать шесть глыб я просто не дотащу. У меня грыжа, и я больше пяти никак не осилю.
Ясное дело, – усмехнулся Симыч самодовольно. – То что мне под силу, другим невпотяг. Но вот это ты, надеюсь, все же осилишь.
Он открыл пластмассовую коробочку и вынул из нее гонкую, размером в ладонь черную пластинку. Это был обыкновенный флоппи-диск от домашнего компьютера, но, видимо, с очень большими возможностями.
– Вот, сказал, усмехаясь, Симыч. Все тридцать шесть глыб. Не надорвешься.
– И что я с этим буду делать там?
– Это я не знаю, вздохнул Симыч. Это зависит от того, что там. Если все это опубликовано, вычитаешь и сверишь ошибки…
Хрен тебе! – подумал я про себя – Вычитывать тридцать шесть глыб для меня (я читаю медленно) – это год работы, а я еду не больше, чем на месяц.
– Если ошибок нет, сдай диск в музей Карнавалова…
– А если музея нет? – спросил я с осторожным ехидством.
– А если нет, – рассердился он то ли на меня, то ли на неблагодарных потомков, – значит, там все еще правят заглотчики. Тогда ты… – Тут он прямо весь задрожал, заходил по комнате… – Тогда вот что. Найди какой-нибудь будущий компьютер, вставь в него эту штуку, напечатай как можно больше экземпляров и распространяй, распространяй это и чем шире, тем лучше. Прямо раздавай всем направо и налево. Пусть люди читают, пусть знают, что собой представляют прожорные их правители.
– Симыч, – сказал я тихо. – Ну а как же я буду распространять-то? Ведь ежели там все еще правят заглотчики, так они ж меня арестуют, а может, даже и расстреляют.
Это я высказал крайне неосторожно. Я еще не закончил фразы, а он уже побагровел, сжал кулаки и затрясся.
– Молодой человек! – загремел он так, что даже стекла задребезжали. – Стыдно, молодой человек! Россия гибнет! Прожорные заглотчики уже хрустят костями половины мира, нужны жертвы, а вы все беспокоитесь о себе.
Впрочем, видя мое смущение, он быстро сменил гнев на милость.
– Ну ладно, – сказал он, – ладно. Слабость духа это порок, который свойствен многим людям. А у тебя это потому, что в Бога не веруешь. Если б верил в Бога, то ты бы знал, что страдания укрепляют наш дух и очищают от скверны. И ты бы знал, что земная наша жизнь только временная прогулка, зато там отдохновение от всего и вечное блаженство. Подумай об этом. А сейчас езжай… Да, совсем забыл. Вот тебе записка. Возьми ее с собой тоже и там передашь кому нужно из рук в руки. Но не вздумай открывать и читать.
С этими словами он вручил мне плотный конверт с сургучной печатью. На конверте крупными буквами было написано:
БУДУЩИМ ПРАВИТЕЛЯМ РОССИИ
– Лео! – закричал он.
Тут же дверь отворилась, явился Лео, одетый попросту, в джинсах и в майке, которую американцы называют ти-шерт. На майке был изображен Симыч.
– Лео, – сказал Сим Симыч, кивнул на меня. – Он уезжает. Проводишь его до монреальского большака.
– Симыч, – сказал Лео довольно развязным тоном, а может, он пообедает с нами и потом поедет?
– Это не нужно, – решительно возразил Симыч. Пообедает в леталке. – Незачем время попусту тратить.
Утром следующего дня я вернулся в Мюнхен и письмо будущим правителям опустил в мусорный ящик. Но флоппи-диск оставил, сам не знаю зачем.
Долгие проводы
Не знаю, как у других, а у нас, у русских, принято прощаться долго и всерьез. Уходит ли человек на войну, отправляется ли в кругосветное путешествие, едет ли в соседний город в несколькодневную командировку или, наоборот, в деревню к родственникам, его провожают долго и обстоятельно.
Поэт сказал:…и каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг.
Именно так мы и делаем. Созываем гостей, пьем, произносим тосты за отъезжающих, за остающихся. Перед выходом из дома принято на минутку присесть и помолчать. А потом на вокзале, на пристани или в аэропорту мы долго целуемся, плачем, произносим глупые напутствия и машем руками.
У нас в доме было принято, что, когда кто-нибудь уезжал, мать не подметала полы до тех пор, пока от уехавшего не приходила телеграмма о благополучном прибытии на место.
Может, кто-то считает это дикостью, но мне весь этот ритуал, замешенный на вековых традициях и привычках, нравится и кажется исполненным высокого смысла. Потому что мы никогда не знаем, какое из наших прощаний окажется последним.
…И каждый раз навек прощайтесь, когда уходите на миг.
Короче говоря, проводы мы устроили честь по чести. С блинами, икрой, шампанским и водкой. Народу всякого, русского и нерусского, скопилось столько, что сидели чуть ли не по двое на одном стуле. Понятно, мы нашим гостям ничего ни о сроках, ни о направлении моего путешествия не говорили, но вели себя при этом так глупо, загадочно и многозначительно, что пришедшие невольно стали строить догадки, что я то ли собираюсь пересечь на воздушном шаре Атлантический океан, то ли провести какое-то время среди афганских повстанцев.
Все эти домыслы я не отрицал и не опровергал, что вызвало еще более нелепые предположения, включая даже и такое, что я хочу просто запереться дома и, сказавшись отсутствующим, писать новый роман.
Среди гостей был и Руди, который (я должен это отметить особо) вел себя самым деликатным образом, не выдав ни словом, ни намеком своей осведомленности.
Надо сказать, что проводы прошли хорошо, хотя несколько затянулись. Последнего гостя мы вытолкали без четверти три ночи, а четверть седьмого утра жена уже подняла меня на ноги.
Можете себе представить мое состояние, когда я, нисколько еще не протрезвевший, страдая от головной боли, изжоги и отрыжки, волок к машине чемодан, набитый подарками моим предполагаемым друзьям-потомкам.
Жена забегала вперед, проклиная меня, что я иду слишком медленно, и мне показалось несколько странным, что она так торопится меня спровадить. Хорошо ей было говорить, если у нее в руках был только маленький чемоданчик типа дипломат, в который я наспех покидал то, что нужно в самое первое время: майки, трусы, носки и всякие вещи, которыми бреются, причесываются, стригут ногти и чистят зубы.
Собственно говоря, времени у нас было достаточно, но, когда мы дотащились до машины, выяснилось, что накануне я забыл выключить фары и аккумулятор сдох. Вызвали такси, но у самого аэропорта влипли в пробку: полиция перекрыла дорогу из-за двух столкнувшихся автобусов.
Короче, в аэропорт мы попали, когда посадка уже кончалась.
Меня так мутило, что, поднимая чемодан на весы, я чуть не упал. А когда работница Люфтганзы спросила меня, какое мне выписать место, раухен одер нихт раухен «Rauchen oder nicht rauchen (нем.) – для курящих или некурящих.», я сказал раухен и при этом так дыхнул на нее, что она, по– моему, на какое-то время впала в коматозное состояние. Полицейскому, который меня общупывал, тоже, как мне показалось, стало немного не по себе, потому что он, исполняя свой служебный долг, очень усердно от меня отворачивался.
Лицо в иллюминаторе
Летательный наш аппарат снаружи я разглядеть не успел. Не только потому, что не было времени, но и потому, что пассажиры входили в него через выдвижной коридор, какие бывают сейчас во всех современных аэропортах.
Внутри же это был самолет как самолет: кресла, ремни, иллюминаторы и стюардессы.
Пассажиров было немного. Человек десять-двенадцать или пять-шесть (у меня в глазах все двоилось).
Я занял место у окна, перешагнув через колени прыщавого молодого человека. Лицо его, несмотря на то что он был в больших темных очках, мне показалось знакомым, но я не придал этому никакого значения. Когда я бываю надравшись, по крайней мере половина встречаемых мною людей кажутся мне знакомыми.
Пристроив дипломат в ногах, я стал смотреть в окно. Там шли обычные предполетные приготовления. Люди в синих комбинезонах что-то там осматривали и заправляли, а один, с переносной рацией и в наушниках, с кем-то говорил в микрофон.
Кажется, я задремал.
