Михаил Литов - Организация
Аня привстала на цыпочки, щелкнула языком как бичом, ее глаза ярко вертелись на манер огоньков милицейской машины, и она стрекотала, словно сверчок, осыпая американца бранью и замахиваясь на него сумочкой. Удар пришелся тому по затылку. Томас Вулф от неожиданности ослабил хватку, и Никита, воспользовавшись его замешательством, отскочил в сторону.
- Ах ты жаба американская! - закричала Аня, нагнетая активность сумочки. - Дешевый сукин сын! Ты почему нашего человека мучишь? У тебя проблемы? Ты чего пристал к парню?
Рассудил за благо американец удариться в бега, да не тут было! Аня клопом повисла на нем и впивалась, орудуя маленькой челюстью.
- Что дама хотеть? - удивлялся Томас Вулф.
Он стряхивал с себя укусы и не мог сообразить их причину.
- Я знаю, чего хочу! А ты? - перекинулась победительница на Никиту. Я же говорила тебе, чтобы ты без меня ничего не предпринимал!
Наконец рисунок общения обрел некоторую статичность.
- Он следить за мной, - сообщил американец, важно упирая палец в грудь сыщика. - А вас, девушка, я, кажется, видеть уже.
- Еще бы, ты же к моему дяде повадился ходить, все машину свою ищешь.
- О, мой машина! мой боль! мой утрата! - с глубоким надрывом протрубил американец.
Никита построжал:
- Томас Вулф, что вас привело к Федору Алексеевичу Чудакову? Я имею право спрашивать. Я из московского частного детективного агентства "Эврика". Когда мы выйдем на место посветлее, я предъявлю вам свои документы. Так кто же вы, Томас Вулф?
Задержанный не стал отпираться:
- Я - Томас Вулф, - сказал он.
- Дешевый сукин сын, вот кто ты! - отстаивала свой вариант Аня.
После некоторого шатания ума, с трудом постигавшего логику Аниных обвинений, американец ответил:
- Я не сукин сын. Я есть писатель. Американский мечта и разоблачений в моем лице. О, вам не беспокоиться, милый девушка, ваш дядя не делать ничего плохой. Но у меня был к нему вопросы. И теперь тоже...
- А, это про машину, конечно... - бормотала и умствовала над вескими доводами писателя Аня.
- Да, машина, - подтвердил он. - Я должен получать ее назад.
- Машину мы найдем, - пообещал Никита.
- О, вы душечка!
- Но есть и другие темы для разговора, не так ли, мистер Вулф? Как насчет заговора против России? Ведь может статься, что вы участвуете в нем.
Многозначительность, с какой это было сказано, вела Томаса Вулфа к пугающей простоте понимания положения, в котором он очутился. ЧК! Его предупреждали... С русскими шутки плохи. Они загоняют иголки под ногти, сажают на кол. У них Берия во главе всякой расправы с инородцами, иноверцами, инакомыслящими. Теперь малый сей, пойманный на крючок в глубоко спрятанном сердце России, не знал, как мыслить, чтобы невзначай не выдать своей вероятной инаковости. Щупальца каких-то неведомых ему заговоров потянулись отовсюду из тьмы улицы и мясисто обхватили его голову.
5.
Невесело, страшно было на душе у Григория Ивановича Моргунова, вождя партии "Социалисты - Друзья Народа". Сенчуров, фигура, что и говорить, жуткая, сбивал его с пути истинного. Заставил, заставил Сенчуров Григория Ивановича мучительно и в сущности бесплодно размышлять о феномене Сенчурова. Пунктом первым в своей мысленно составленной инструкции по освоению феномена Григорий Иванович выдвинул что-то фактически несуразное: Сенчуров человек бесспорно обаятельный. Дальше дело, собственно говоря, не пошло. С этим первым пунктом Григорий Иванович, видя его сумасшедшинку, все же не спорил, потому что Сенчуров, как ни верти, обаял его. Но чудовищным обаянием, гнусным, проникнутым душком серы. А между тем Сенчурову представлялось, что уж он-то, не в пример всякой политической швали, выглядит отменно. Бровки там, прелестные мочки ушей, изящный подъем стопы. Аристократизм угадывается в его натуре с первого взгляда. Сенчуров думал, что женщин душит мысль, как бы приникнуть, прильнуть к его пальцам и целовать их.
Не так давно они переговорили. А до того не общались; Моргунову и в голову не могло прийти, что такой человек, как Сенчуров, будет строить какие-то планы на его счет. Ведь ничего общего, ни малейшей-таки точки соприкосновения. Мысли о том, как взять власть в стране, разнятся словно день и ночь. Сенчуров, позвонив, небрежно бросил: сейчас приеду. Напрасно Григорий Иванович кричал:
- Между нами ничего общего!
Сенчуров уже опустил трубку на рычаг. Приехал он быстро, возник неожиданно, словно из-под земли, - черт какой! - подумал опешивший социалист. Оглянулся, а Сенчуров уже стоит перед ним и нагло ухмыляется. Адская ухмылка озаряла его прекрасное лицо. У Сенчурова физиономия красавца из журнала мод, и Моргунов, уставший от безобразной внешности товарищей по партии, не нашел в себе сил сопротивляться его обаянию.
- Надо нам, Григорий Иванович, - сказал Сенчуров, - заключить негласный союз. Я буду Президентом, то есть надеюсь, что буду, все к этому идет. Но это, строго говоря, афера. И если все сложится, как задумано, я сделаю вас министром или даже премьер-министром. Разрешу вам организовать конструктивную оппозицию моему курсу демократических реформ. А если не выгорит, я вами прикроюсь. Тогда уж извините, но дело будет представлено таким образом, что это вы и ваша партийка ударились в авантюру. И вам отвечать.
Слушая программу, излагавшуюся сладкими устами врага, Моргунов был как на иголках.
- Какая же мне выгода от такого союза? - вскрикнул он, пораженный.
Сенчуров гнусно осклабился.
- Не о выгоде речь, а о том, что у вас нет иного выхода, как принять мое предложение. Попробуйте отказаться, ну, попробуйте! Так я вас вместе с вашими социалистическими выкормышами и коммунистическими перевертышами в миг раздавлю, как букашек. За мной такая сила, что вам никакого реализма не хватит, чтобы ее представить себе. К иррациональному же восприятию вы явно не способны, иначе не барахтались бы до сих пор в марксистском болоте.
Моргунов испугался и даже не понял толком, принял ли предложение, впрочем, неясность эта имела место лишь оттого, что Сенчуров и не поинтересовался его окончательным решением, а так-то оно ведь ясно, что принял. Куда денешься? Сенчуров отнял у него душу, вымахал вдруг в нечистого да скупил ее по дешевке. Думал Григорий Иванович о феномене Сенчурова, и казалось ему, что все люди доброй воли и действительно прогрессивных убеждений думают о том же, помогают ему кто чем может. Но заключалось что-то сомнительное, даже неприличное в этом процессе, вгрызался в здоровый на вид плод червячок сомнения: а ну как они вот так сообща, всем миром придумывают Сенчурова, а не проливают на него свет истины?
Кто он, Сенчуров? Сам этот высокий и статный арийский блондин знал чудесную тайну своего пути в величие и ни с кем тайной не делился. Ворочал, гремел ею, как большой игрушкой, в тиши и темноте выстроенной для душевного удовлетворения детской, и никто не ведал, откуда гром. Напоминал этот грохот ужасные явления на первобытном небе, полнившие диковатый организм пещерного жителя священным трепетом. Сенчуров возводил свою персону на ступень универсальности и даже какого-то величия таким путем. Он, хотел он того или нет, упорно вдвигался - и наверное, в этом ему помогало осознание бешеного своего достатка и благополучия - в холодное, бесчувственное и вместе с тем предельно искреннее, а следовательно и горячее, равнодушие к людям, делавшим вокруг него постоянные движения для осуществления и обустройства своей жизни. Эти движения не занимали Сенчурова, и интересовало его только нечто идеальное, т. е., главным образом, свое сокровенное, потому как у других, не в пример себе, он то и дело подмечал отсутствие глубоких и замечательных чувств и идей. Поэтому он понял и громко сказал наедине с собой: жизнь - это мое представление о жизни. Поняв это, он как бы оторвался от взрастившей его почвы и улетел Бог весть куда, оторвался даже от современности, среди которой был таким масштабным властелином. Он вдруг заговорил с самим собой языком интереса к старине, проникся интересом не только к великим авантюристам прошлого, одним из которых он и сам уже был в музее истории, а и рангом помельче, разным плутам и не слишком удачливым проходимцам. Они не были классикой жанра, но он-то почувствовал внезапно их внеисторическую живость, теплоту, какую-то пробивающуюся сквозь небытие веселость и хотел бы возродить их не единственно в странных ощущениях своей грезящей души, но и в действительности, вместо зря живущих нынешних скучных человеков. Эта несправедливо, на его взгляд, погребенная шпана всех времен и народов сделалась почти что уже кругом его общения, внутренним его миром, любящий, животворящий взгляд на нее подменил прежнее научное понимание истории, космоса, Бога, вселенной и всего прочего, стал его представлением, тем самым, которое и выяснилось для него как самое жизнь. Все это вылилась у него в небывалый гуманизм, с высоты которого не выглядел смешным разве что сам он, Сенчуров. В центр своего религиозного (иначе не скажешь) мироощущения Сенчуров положил рациональное зерно, извлеченное из учения философа Федорова, а рационального у Федорова, по мнению Сенчурова, было лишь то, что его требование воскрешения всех без исключения отцов легко урезалось до требования воскрешения исключительно отцов плутовства и всякого шулерства. Ох и работал Сенчуров в этом направлении в тайной лаборатории своего духа! Алхимия его вся покоилась на свободно выбирающей и свободно изъявляющей себя любви. И доброе сожаление о давней смерти некоторых людей особой породы, устремлявшее Сенчурова к теплу и отчаянию любви, даже некой страсти, впрямь возвышало его над средой, не дававшей ни себе, ни кому-либо идеально-воображаемому думать и мечтать о подобных вещах. Конечно, не обходилось и без того, чтоб Сенчуров оставался обыкновенным вором, потому что представления, даже самые чудесные, за пределы данной тебе шкуры не вынесешь.
