Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
— Она, наверное, у Люськи. Не мог же он ее сразу к себе увести.
— Беги к Люське, беги!
— Да подожди ты, дай одеться.
— Что ты копаешься, клуха, скорее.
— Больно быстр. Сам сходи…
— И пойду. И приведу…
Но Юрий Андреевич, конечно, не пошел. Искать Зойку отправилась мать. А Христофоров, довольный тем, что неприятность, кажется, улаживается, принялся за самое любимое занятие — размышлять о будущем.
Это заманчивое будущее рисовалось ослепительным. Как только состояние (Юрий Андреевич любил это слово — состояние) дойдет до двух миллионов с половиной, он бросит рискованную возню с ларечниками, колбасниками и этим бегемотом директором ресторана Латышевым. Ради справедливости надо отметить, что сначала Юрин Андреевич думал только о миллионе, потом о двух. Цифра два с половиной появилась сравнительно недавно, после подсчетов, произведенных Христофоровым на основе изучения жизни. Но два с половиной — это уж все, точка. Увеличивать эту контрольную цифру он пока не собирался.
Два миллиона с половиной! Тысяч семьдесят набежит от ликвидации недвижимого имущества: дома, сарая, беседки в саду, фруктовых деревьев. Землю Христофоров собственностью не считал: «Что не мое, то не мое!» Ликвидировать надо все, с собой на юг взять самое минимальное. А Юрий Андреевич собирался переехать только на юг — куда-нибудь не в шумное место, но и не совсем в дыру. Лучше всего между Сочи и Гагрой или Гагрой и Сухуми, обязательно на берегу моря.
«Куплю дачу из четырех-пяти комнат, с застекленной террасой, а лучше с двумя террасами. Разведу цитрусовые и буду по знакомству сбывать хотя бы даже в Краюхе. Ранняя клубника — доход. Ранние помидоры — доход. С апреля по ноябрь — семь месяцев буду сдавать комнаты и одну террасу под пансион. Это — доход. Маша отлично готовит. Прислуга будет убирать, мыть посуду, стирать, гладить.
Кто что может сказать? Никто и ничего. Все законно, все прилично. Пенсионер, продал на родине дом — вот, пожалуйста, справка от краюхинской нотариальной конторы, продан еще сарай, фруктовые деревья. Выписываю «Правду» и местную газету, для сезонных жильцов «Огонек». Аккуратно плачу все налоги, как положено. Атеист. Целиком и полностью одобряю внешнюю и внутреннюю политику. Учу дочь. Что еще надо? А если участковый или еще кто-нибудь начнет любопытствовать — ну что ж, придется пойти на расходы… Конечно, хорошо бы раздобыть документы отставного военного, подполковника или даже полковника. Генерала, понятно, еще лучше — все-таки генерал! — но опасно: генералы все на учете, на виду. Лучше подполковника… На пиджак несколько ленточек, надевать не часто, только в революционные праздники. Хорошо! Но где взять документы? Поживем так, по-простому. Все законно. Что еще надо? Самогон не варю, скотины никакой, кроме собаки, не держу.
Господи, до чего же хорошая будет жизнь! Зимой — на пару недель в Москву или в Ленинград. Знакомых появится вагон и маленькая тележка — сколько жильцов за сезон пропустим… А весной! Выйдешь в сад — птички поют. Море ласковое. А когда все зацветет! Где еще, в какой другой стране, пенсионер, рядовой труженик, может так жить? Да нигде!..»
Юрию Андреевичу захотелось есть. Он вспомнил, что обед ему сегодня испортила Зойка. Бог с ней. Сейчас придет, и я ей скажу: «Погорячились — и хватит. Зови сюда своего Васю. Вот вам комната, столоваться будете у нас. Давай я тебя поцелую…»
Христофоров налил рюмку, положил на хлеб кусочек селедки. С удовольствием выпил, закусил и принялся за холодные котлеты, которые любил с детства. Маменька, бывало, провожая в гимназию, всегда совала в ранец завернутые в пергаментную бумагу котлетки…
Под окном послышались шаги. Юрий Андреевич вытер губы, приготовился милостиво встретить блудную дочь.
Вошла одна Марья Павловна. Опустилась на стул, заплакала.
— Нет ее у Люськи… И она не знает, где Зойка. Ой, доченька!
И уже не со злостью, а с откровенной ненавистью выпалила мужу:
— Все ты со своими миллионами! Жри их теперь, твои бумажки. Если она утопится, я сама в ОБХСС пойду…
— Дура, — с обидой ответил Юрий Андреевич. — Совсем обалдела… С чемоданом топиться не ходят. А ОБХСС я тебе еще припомню… Я знаю! Все знаю! Ты давно от меня хочешь отделаться. Ты мне не грози! И тебя не помилуют!
* * *Зойка сидела на диване рядом с Марьей Антоновной. Девушка успела и поплакать и посмеяться над своими горестями и, улыбаясь, рассказывала:
— Мы уже заявление в загс подали. Нам сказали: «Приходите, если не раздумаете, через десять дней. Тогда мы вас распишем». Чудаки! Там при нас пожилая пара пришла. Им тоже сказали — подумайте и приходите. А он, такой симпатичный, ответил: «Поздно нам, милая, думать. Мм уже скоро двадцать лет вместе живем. Распишите нас сегодня, мы в Карловы Вары едем лечиться». Но так их не расписали: «Нельзя, по инструкции вы должны подумать!» Сначала они смеялись, а потом рассердились. Так и нам: «Подумайте!» Но ничего, десять дней вчера кончились…
— Ложись, поспи немного, — сказала Марья Антоновна. — А то поблекнешь, жених любить перестанет. Они привередливые нынче, женихи.
— Мой не перестанет, — с убежденностью ответила Зойка. — У нас любовь как в романе — до гроба…
* * *Вася Каблуков, сдав невесту в надежные руки Марьи Антоновны, пошел объясняться со своими родителями.
Пока он в пути, давайте познакомимся с ним поближе, нарисуем его портрет, одним словом, как любят выражаться работники отдела кадров, прольем на него свет.
Васе через пять дней исполняется двадцать четыре года. У него все по возрасту — высокая, плечистая фигура, густые, цвета прошлогодней соломы, волнистые волосы, серые глаза, широкий лоб. Из-под ярких, еще не потерявших юношеской пухлости губ проглядывают ровные, один к одному, зубы, вполне пригодные для рекламы зубной пасты «Снежинка».
Таких парней опытные ротные командиры ставят правофланговыми, потом их замечает командир полка и производит в знаменосцы.
Предчувствуя обвинение в лакировке, спешу сообщить, что у Васи в наружности не все благополучно. Имеются и явные недостатки, даже два. От правой брови осталась только половина, та, что ближе к переносью. Вторая часть, та, что ближе к виску, безвозвратно потеряна в десятилетнем возрасте. Вася чересчур торопливо перелезал через чужой забор. Поспешность была не лишней: хозяин сада, увидев в своем индивидуальном владении непрошеных гостей и защищая свою собственность, спустил с цепи собаку. Свалившись по другую сторону забора, Вася сгоряча не почувствовал боли и только дома, после окрика отца: «Где это тебя угораздило?», посмотрел в зеркало и убедился, что кожа на правой стороне лба содрана. И вот с тех пор отметина осталась на всю жизнь.
Отсутствие половинки брови Васю угнетало мало, потому что именно сюда спускался крутой завиток волос. Второй недостаток безжалостно непоправим и вызывает иногда мрачные переживания — Вася на редкость курносый. Природа, щедро наградив младшего Каблукова здоровьем и силой, злостно сэкономила материал на нос. Анфас он еще был виден, но стоило Василию повернуться в профиль, как эта столь необходимая и такая горделивая у других деталь лица бесследно исчезала, утопая между тугих, с золотистым пушком щек.
Одет Вася по той самой моде, которая, возникнув, говорят, в Париже, победоносно прошла по всей Западной Европе и перекинулась, как эпидемия гриппа, в Восточную. В Советском Союзе она впервые показалась в южных приморских районах. Причем здесь она охватила не только подростков, но и вполне солидных деятелей государственной торговли, потребительской кооперации, частично культурников многочисленных санаториев и поголовно весь мужской состав одного ансамбля песни и пляски. Затем мода поднялась до Ростова-на-Дону, подскочила, миновав центральные черноземные области, к Москве, из столицы пошла вширь и вглубь и, наконец, докатилась до Краюхи.
Согласно этой моде, на Васе была рубашка в крупную черно-красно-зеленую клетку, выпущенная поверх брюк на манер женской кофты. Брюки светлосерые, средней узости, — дудочки Краюху еще не покорили.
У Васи имелся только один головной убор — ушанка из пыжика, выигранная на студенческом вечере в лотерею. Сейчас она лежала, присыпанная нафталином, в сундуке. От прилета грачей до белых мух Вася ходил с непокрытой головой. Он бы ходил так и в сильные морозы, если бы не один трагический случай, в котором несколько повинен один известный московский композитор. Побывав в Англии, он написал очерк о музыке и, между прочим, сообщил, что у всех англичан белоснежные воротнички, мятые пыльники и что лондонцы не носят шляп и кепи, а ходят по улицам в естественном виде: если кудри, так с кудрями, если пробилась лысинка — с лысинкой. Композитор не забыл упомянуть, что джентльмены все еще носят цилиндры, разумеется к фраку. Но он забыл упомянуть, какая в Лондоне среднегодовая температура воздуха и в каком месяце он гулял по туманной столице.
