Аксенов Василий - Василий Павлович Аксенов
— А мы вашего языка не понимаем! — крикнули из толпы. — Уходите, товарищ, покуда цел!
Попенков с видимым усилием перешел на русский язык:
— Мои условия таковы. Все возвращаются по своим квартирам, получают ткацкие станки, станки прибудут к вечеру, и — за работу. Понятно? Кое-кем, конечно, придется пожертвовать. Некоторые будут подвергнуты чизиоластрофитации. Чучу-ху, клочеки, дрочеки?
— Если ты нас хочешь взять на понял-понял, — сказал Фучинян, — то мы сами тебя возьмем на понял-понял. Понял?
Он еще придвинулся, и все придвинулись, и Попенков вдруг действительно понял, что ему несдобровать: кольцо сужалось, а прямо над ним висел проклятый жестяной козырек. Конечно, козырек можно было бы и пробить, но в этот момент как раз кто-нибудь и схватит тебя за чугунные ноги. Выхода почти не было, и он внутри себя уже расхохотался трагически над таким глупым концом своего большого дела.
В какое— то мгновение настала вдруг полная тишина, и в это мгновение влетел дробный приближающийся цокот копыт. Стук копыт в Москве — явление из ряда вон выходящее, все обернулись и увидели в конце Фонарного переулка галопирующую белую лошадь, на которой восседал начальник ЖЭКа Николай Николаевич Николаев.
Было 9 часов 15 минут утра. Николаев возвращался из райжилуправления со щитом, да еще и на белой лошади с широкой грудью, с округлым мощным крупом, с лукавыми розовыми глазами, с челкой, развевающейся, как праздничный флажок. Неторопливо галопируя, лошадь напоминала старинную каравеллу, весело идущую по свежему морю под раздутыми белыми парусами.
Приблизившись и увидев толпу возле подъезда, увидев распахнутые окна и разветвленные трещины в стенах, Николай Николаевич вытащил из-за пазухи сверкнувший на солнце корнет-а-пистон и приблизил его к губам.
— Граждане родные, сестры и братишки! — торжествующе запел корнет. — Райжилуправление выделило дом! Дом восьмиэтажный, весь почти стеклянный, весь почти пластмассовый, уверяю вас! В сказочном квартале, в экспериментальном, всем на загляденье высится чертог! Голубые ванные, рядом унитазы, мусоропроводы ожидают вас! Каждому солярий, каждому дендрарий, каждому столовую, каждому бассейн! Собирайтесь, граждане, сестры и братишки, пестрым караваном к счастью потрусим!
— Ура! — закричали все жильцы и, забыв про Попенкова, ринулись в свое расползающееся жилище за вещами. Попенков успел юркнуть в лифт.
В девять часов тридцать минут к подъезду подошел обоз, посланный райжилуправлением. Это были мохнатые живчики-пони, задорно грызущие узорные удила, бьющие сильными копытцами в асфальт. Они были запряжены в небольшие, но вместительные тележки, украшенные фольклорной резьбой.
В девять часов тридцать девять минут погрузка скарба была закончена, и обоз весело побежал по Фонарному переулку. Цокали копытца, звенели бубенчики, реяли цветные ленты и флажки, играли гармоники, гитары, транзисторы, а впереди скакал на белом коне Н. Н. Николаев с корнет-а-пистоном. Длинный караван змеился по московским улицам, направляясь к новой жизни в Новые Черемушки.
В девять часов сорок четыре минуты дом № 14 рухнул. Когда рассеялась кирпичная пыль, немногие оставшиеся в Фонарном переулке увидели, что над руинами высится лишь шахта лифта. Через некоторое время из ее глубин начал подниматься лифт. В нем стоял замкнутый, ушедший в себя Вениамин Федосеевич Попенков.
Когда лифт остановился на предельной своей высоте, Попенков открыл двери, присел на корточки и застыл, вперив безжизненный взгляд в необозримое пространство. Никто не знает, о чем он думал и что он видел вдали. Неизвестно также, видел ли он, как по Фонарному переулку, подобно пушболу, прокатилась, подпрыгивая, Зинаида.
Долгие месяцы он сидел на каркасе шахты совершенно без движения, как одна из химер Собора Парижской Богоматери.
Однажды в Фонарном переулке появились бульдозеры. Услышав хлопотливое урчание их моторов, Попенков встрепенулся, прыгнул и полетел над Москвой, над арбатскими переулками, над голубым блюдом бассейна «Москва», над Большим Каменным мостом… За ним тянулись две темные полосы. Потом их развеял ветер.
ПРОЩАЛЬНЫЙ МОНОЛОГ СТАЛЬНОЙ ПТИЦЫ
Руррро калитто Жиза Чуиза Дронг! Чивилих жифафа кобло ураззо! Рыкл, екл, филмоча абстерчураре?(Фыло сыло ылар урар!
Щур ырамтура ы, ы, ы! Жастри частри гастри нефол! Нефол фолиадавр логи жу-жу? Уж жу руж жур оруж журо олеожар! Ража!
Фага!
Лирри— отул!
Чивилох зузамаза азам ула лу? Лузи урози клочек тупак! Зффтщ! Жмин перкатор сапала! Со! Па! Ла! Ал! Ап! Ас! Спл! Вспыл севел фук журару! Рефо яром филиорам, отскьюда сиплст-во аны ына! Аны, ына, аны, ына, аны ына, аны! Пшпыл, пшпыл, пшпыл, пшпыл — вжиф, вжиф, каракатал!
Общий хор.
а все— таки цветы цветут и детство у всех в голове и старость просит руки тут некоторые с поцелуем уходят туда и с жаром сливаясь чтоб встретиться на небесах и масло на свежей булке а ягоды в утренней росе в неразберихе светящихся пунктиров где отыскать хитрую мордочку с ягодами на устах в кварталах с гитарррой часовые любви наводят глянец на мостовые утренние голоса обещают нам молоко в свежей газете очередные сообщения о проделках дельфинов младшие братья в поверхностных светлых слоях океана пасут для нас косяки вкусных и деликатных рыб и каждый в мечте о билете на обыкновенный тысячеместный аэроплан чтоб пролететь над океаном с приветом к морским пастухам а после вернуться к своим старикам к своим детенышам-хитрецам засыпает чтоб проскакать на деревянном скрипучем коне по лесу через поляны в блеске весеннего утра весеннего лета и осенней зимы летней весны и зимней осени зимнего лета и летней зимы зимней весны и летней осени весенней зимы и осеннего лета
1965
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Читаю «На полпути к Луне». 16 ноября 1962 года
Алла (племянница), Майя (сестра), Павел Васильевич (отец) и тетя Ксения. 1955 или 1956 год
Отец с дядей Адрианом, который вытащил меня из детдома детей врагов народа в 1938 году
Дорогой для меня снимок — моя мама Евгения Семеновна Гинзбург
Пошли! 1962 год
Здесь Алеше уже 15, а деду — 76
